– А с мечом у него как?

– Подзабыл у поганых. Видно, что знал, но в руке давно не держал. Сам учу.

– И как?

– Шипит, но терпит.

Я не вижу, но понимаю: Малыга усмехается. Старый садист! Сплю я на животе, потому как спина в синяках. Мы бьемся на мечах каждый день: я нападаю, Малыга отбивается. Стоит провалиться вперед, как Малага хлещет по спине. Плашмя, конечно, но больно!

– Что еще?

– Водил его к батюшке. Молитвы знает, но исповедаться не стал. Я же говорю: сторожится! Батюшка пытает, грамотен ли? «Да!» – отвечает. Батюшка раскрывает Псалтырь. «Читай!» – приказывает. Тот посмотрел и отвечает: «Не могу!» Батюшка укорил за лжу, а Некрас глаза прищурил и псалом ему по памяти. Весь! А после говорит: «Скажи, батюшка, какой ныне год от Рождества Христова?» Тот только охнул: мы, мол, лета от сотворения мира считаем, годы от Рождества епископ разве ведает. «Жаль! – вздыхает Некрас. – Хотелось бы знать». Батюшка изумился и говорит: «Заходи ко мне, унош! Грамоте обучу!»

– Научил?

– За седмицу! Отроков год учат, да и то не успевают, а этот взял перо и стал писать. По всему видно, что умел ранее. Таился…

Ничего я не таился! У них буквы по-другому пишут, да и больше их! Даже числа буквами обозначают. Поп показал, я запомнил – всего-навсего!

– Кто он, как мнишь?

– Княжич… Отца вороги со стола сбили, семью вырезали, чтоб наследников не осталось… Думал выведать, откуда? Велел дружинникам подпоить и расспросить. Не пьет он пива, но уговорили.

– Вызнали?

– Издалека. Из какой земли, не сказал, но поведал: долго скакать. То-то думаю: речь у него другая, слова инако выговаривает. Родные, сказал, померли, а как убили их, дядька приютил, вдвоем жили. Тати проведали, что кони у них есть, напали сполохом, дядьку дубиной забили. Некраса не было, отлучился, а как вернулся: дядька мертвый, а тати коней седлают. Взял он лопату, другого оружия не было, и засек татей, всех троих…

– Один?

– Прыткий он! Да и дядька добре учил. Один тать его в бок язвил, Некрас ушел, да недалеко. Сомлел. Тут поганые и подобрали. Я мню, княже, что инако было. Как он в землях Галицких оказался? Думаю, убегали они с дядькой от ворогов, далеко забрались, только тати настигли. Дядьку убили, а с отроком не справились. У Некраса на боку метина от ножа, сам в бане видел.

– Поганые почему приняли? Они поповских не любят.

– Вдова его нашла, Елица. Одежу спалила, крест выкинула, а своим сказала, что не поповец. Выходила, женила на себе. Оно-то зразумело: такого-то! Некрас как по городу едет, девки дуреют: сломя голову бегут глядеть. Высокий, статный, ликом пригожий. Если б только девки! Меня бояре, у которых дочки на выданье, пытали: не хочет ли унош жену взять? Приданое сулили.

– А он?

– Слышать не хочет! Боярский сын рад был бы. На женок не смотрит… Дружинники к вдове хотели свести, хватает их в Звенигороде. Оно-то блуд, княже, но с вдовами многие живут. Некрас к тому же не отрок, жену имел. Не захотел он. Сказал, что Елицу свою любит.

– Пригожая была?

– То-то и дело, что нет. Поведал, что старше его и рябая. Но добра к нему была, за то и полюбил.

– Мало он добра видел…

– А еще скажу, княже, ведает он такое, чего другие и не слыхивали. Поведал о землях дальних, о народах, что там живут, какие там обычаи, звери. Говорил, что далеко отсюда, на полдень, живет дивный зверь. Телом велик, ноги – как столбы, клыки длинные и в руку толщиной. А промеж тех клыков нос длинный до самой земли, и зверь тем носом и еду берет и человека может схватить. Зовется «слон». Наши усомнились, так Некрас выпросил у батюшки клок пергамента и зверя того нарисовал. Я показал пергамент купцам, и один поведал, что зверь такой и вправду есть. Живет далеко, за морем Хвалынским, люди этих зверей приучают и используют для работы и рати.

– Он и Ване моему рассказывал, – говорит князь. – И тоже рисовал. Не только слона. Другого зверя, который телом, как лодья перевернутая, а ноги толстые и короткие. На носу того зверя рог растет, потому зовется «носорог». Живет в далеких землях за морем Греческим. А другой зверь телом как лось, но сам в пятнах, а шея длинная, как столб. Питается зверь листьями с древ, за тем ему и шея такая. Зовется «жирафа»… Ваня мой к Некрасу прямо присох, велит в ложницу к себе класть.

– Бог послал нам его, княже! Не случись Некрас, не было б у тебя сына!

– Я как услыхал, что Некрас тоже Иван в крещении… Знак это, Малыга, помощь от Господа. Ваня мой – последыш, единственный наследник, жена покойная с мамками забаловали. Добрый отрок, но своенравен, трудно будет ему в княжении. Боюсь за него. Ты-то совет дашь, только не послушает он – все ладит по-своему. Купаться тогда без спросу ускакал… Некрасу же он в рот глядит, слушает, как старшего брата. Это добре: Некрас худого не присоветует. Добрый унош. Телом ладный, разумом быстрый, сердцем добрый. Горя много испил, но не озлобился. К труду привычный, учится с охотой, людей не обижает. Но, главное, Ваню любит, милеет к нему, как к брату. Княжич Некрас или боярский сын, мне без разницы. Ване он по сердцу, значит, и мне…

Я отхожу от двери и крадусь к себе – дальше слушать неловко. Это все неправда: никакой я не ученый! Семь классов – и те не закончил. Кто ж знал, что они про слонов с носорогами не слыхали? Хорошо, вовремя спохватился и про китов не рассказал… Проскальзываю в ложницу.

– Это ты, Некрас?

– Я…

– Куда ходил?

– Приспичило.

– Велю, чтоб ведро поганое в ложницу ставили.

– Выносить его потом…

– Девки вынесут.

– Вонять станет: жарко. Я лучше схожу.

Иван молчит, я устраиваюсь на лавке. Окна в ложницу растворены, но все равно душно. Иван ворочается.

– Завтра поскачем купаться? – спрашивает.

– Опять за девками подглядывать? Не соромно?

– Так они не таятся! – хихикает он. – Знают, что подглядываю, но рубашки скидывают.

– Млеют оттого, что княжичу показываются?

– Не мне. Они думают: это ты подглядываешь – за кустами-то не видно. Прискакали вдвоем, а кто в кусты полез… Я слышал, как они лаялись: кого первую в ложницу потянешь? Млеют они к тебе.

– Пустое!

– Это сладко с бабами, Некрас?

– Женишься – спытаешь! – зеваю я.

– Не скоро еще. Отец сказал: не ранее шестнадцати!

– Потерпишь! Не отвалится!

Он смеется, затем вздыхает:

– Хорошо тебе так говорить! У тебя Елица была…

Даже в груди закололо от воспоминаний… Зачем он так? Подумав, успокаиваюсь. Иван добрый, просто еще маленький. И я был таким… Неужели? Трудно поверить. Я старше Ивана на два года, а кажется, что на все пять. Или десять…

– Ты спишь, Некрас?

Я не отвечаю – пусть думает, что сплю. Опять примется про девок. Мне про них не хочется. Глупые они: только и знают, что пялиться да хихикать. С Елицей было иначе.

Княжич поворочался и затих – спит. И я…

В доме, где росла Улыба, все было пропитано запахом меда: стены, стол, лавки… Даже выскребая голиком полы, Улыба ощущала сладкий, приторный аромат. Отец ее был бортником, звали его Бакула. Дом Бакулы стоял в лесу. На вековых соснах, росших вокруг, отец с братьями развешивали выдолбленные из липы колоды – борти, в бортях жили пчелы. Колоды грудой лежали во дворе; старые, подгнившие борти мужчины рубили на дрова, новые долбили долгими зимними вечерами. Пчел Улыба не боялась. Они постоянно роились в доме, но никого не жалили. Пчелы залетали, чтобы утащить частичку того, что отобрал человек. Набрав брюшко меда, они становились ленивыми и добродушными: их можно было трогать и даже осторожно гладить пальчиком по полосатой спинке. Маленькая Улыба любила так делать.

В лесу водились хищные звери, потому двор обнесли частоколом. Зимою оголодавшие волки подходили к нему и злобно выли, приводя в неистовство охранявшего дом пса. Забор защищал от хищников не всегда; как-то зимой снегу навалило до верха частокола, затем ударила оттепель, потом – мороз, образовался плотный наст. Волки, взбежав по снежной насыпи, спрыгнули во двор, разорвали в клочья и съели пса. Проникнуть в сарай, где обитали волы, корова и другая домашняя живность, они не смогли – двери сарая были сделаны из расколотых вдоль плах – и сами попали в западню: внутри двора сугробов не было: Бакула с сыновьями накануне выбросили снег за ворота.