— Тогда я хотел бы посетить Авалон. Армии у меня нет, и рекрутов я не набираю.

— Тогда я вновь скажу — добро пожаловать.

— Благодарю, Бенедикт. Я не рассчитывал встретиться здесь с тобой, но рад, что так случилось.

Он слегка покраснел и кивнул в ответ.

— Мне очень приятно, — сказал он. — А больше ты пока не видел никого из наших? Я имею в виду после своего бегства.

— Нет, но я просто изнемогаю от любопытства. Серьезные новости были?

— Обошлось без новых смертей.

Мы оба усмехнулись, и я понял, что придется выслушивать семейные сплетни обо мне. Овчинка, впрочем, стоила выделки.

— Я собираюсь задержаться в поле, — сказал Бенедикт, — с дозором, пока не перебьем врагов окончательно. Должно быть, с неделю мы еще простоим здесь.

— О! Значит, победа не была окончательной?

— Полагаю, что была, просто предпочитаю быть осторожным. Уж лучше потратить еще немного времени, чтобы потом быть уверенным…

— Рисковать не следует, — кивнул я в ответ.

— …поэтому, если у тебя нет большого желания оставаться в лагере, не вижу, почему бы тебе не проследовать в город, поближе к центру событий. Вблизи Авалона у меня есть несколько резиденций, тебе я могу предоставить скромную усадьбу неподалеку от города. По-моему, там хорошо.

— Просто изнемогаю от нетерпения.

— Утром я дам тебе карту и письмо к управляющему.

— Благодарю тебя, Бенедикт.

— Я присоединюсь к тебе сразу же, как только закончу здесь все свои дела, — продолжал он, — но каждый день буду направлять к тебе вестников. Буду держать тебя в курсе дел.

— Очень хорошо.

— Тогда выбери себе сейчас клочок земли поукромнее. Уверен, что ты не проспишь сигнала к завтраку.

— Нечасто позволяю себе такое, — ответил я. — Не возражаешь, если мы останемся ночевать там, где сейчас лежат наши вьюки?

— Пожалуйста, — ответил он.

И мы допили вино.

Когда мы выходили из шатра, я поднял полог повыше и ухитрился сдвинуть его на несколько дюймов вбок. Бенедикт пожелал нам доброй ночи и опустил полог, не заметив образовавшейся сбоку щели.

Постель себе я устроил подальше от наших пожитков, лицом к шатру Бенедикта, сами тюки, устраиваясь, тоже сдвинул подальше. Ганелон вопросительно глянул на меня, в ответ я кивнул, указав глазами на шатер. Он посмотрел туда, понимающе качнул головой и стал укладываться еще правее.

Я бросил оценивающий взгляд и сказал:

— Знаешь, твое место мне нравится больше. Не хочешь ли поменяться? — Для надежности я подмигнул.

— Мне все равно. — Он пожал плечами.

Костры повсюду гасли, большинство воинов уже спало. Лишь часовые пару раз обратили на нас внимание. Лагерь почти затих, на небе не было ни облачка, способного затмить блистание звезд. Я устал, запахи дыма и сырой земли приятно тревожили ноздри, напоминая об иных временах и иных местах, где доводилось мне стоять лагерем, и об отдыхе тоже.

Но, вместо того чтобы смежить глаза, я взял один из вьюков, положил себе под голову, набил трубку табаком и раскурил.

Бенедикт расхаживал по шатру, и я дважды вынужден был менять свое положение. Однажды он исчез из виду на несколько секунд, а потом свет в глубине шевельнулся, и я понял, что он открыл сундук. Затем он вновь появился, очистил стол, на мгновение отступил, снова приблизился к столу, присел.

Я опять сдвинулся, чтобы видеть его левую руку.

Он листал книгу или перебирал что-то примерно такого же размера.

Быть может, карты?

Конечно.

Многое отдал бы я сейчас за то, чтобы глянуть на тот Козырь, что он выбрал наконец и держал перед собой. Не меньше отдал бы я и за то, чтобы Грейсвандир оказался у меня под рукой — на случай, если в шатре вдруг появится некто, причем не через вход, за которым я следил. Ладони и пятки мои свербели в предчувствии боя или бегства.

Но Бенедикт оставался один. И сидел неподвижно, наверно, более получаса, а потом встал, убрал колоду обратно в сундук и погасил лампы.

Стражи монотонно расхаживали рядом. Ганелон уже храпел.

Я выбил трубку и лег на бок.

Завтра, сказал я себе. Завтра, если я проснусь, все будет хорошо.

Посасывая травинку, я следил, как крутится колесо мельницы. Я лежал на траве на противоположном берегу ручья, подперев голову обеими руками. В облачке брызг у колеса горела крошечная радуга, время от времени капли долетали и до меня. Плеск воды и шум колеса скрывал все посторонние шумы. Мельница была заброшена, о чем я очень сожалел — чертовски давно такой не видел. Смотреть на вращающееся колесо и слушать, как плещется вода — это не просто отдых, это не хуже гипноза.

Третий день мы гостили у Бенедикта. Ганелон развлекался в городе. Прошлым вечером я был с ним и разведал все, что хотел узнать. Теперь времени на увеселения у меня не оставалось. Надо было думать и быстро действовать. В лагере все сложилось нормально, Бенедикт приглядел, чтобы нас покормили, выдал обещанную карту и письмо. Мы тронулись на рассвете, а к полудню оказались уже возле замка.

Приняли нас хорошо, и, после того как нам показали отведенные каждому комнаты, мы отправились в город, где и провели остаток дня.

Бенедикт собирался задержаться в поле еще на несколько дней. И я должен был покончить с делами прежде, чем он вернется домой. Так что предстояла адова скачка — к легкому и приятному путешествию время не располагало. Мне нужно припомнить должные тени и поскорее отбывать.

Как чудесно было оказаться в месте, столь похожем на мой Авалон — то есть было бы чудесно, да только мои намерения почти доросли до одержимости. Понимать я это понимал, но пересилить себя не мог. Так что знакомые виды и звуки отвлекли меня лишь ненадолго, а потом я занялся намеченными делами.

Все должно было сработать. Одной прогулкой я решил бы сразу две проблемы, если удастся сделать это незаметно. Значит, придется пропадать всю ночь, но я позаботился об этом и попросил Ганелона прикрыть меня.

Голова моя стала покачиваться в такт вращению колеса, и я заставил себя выбросить из головы все лишнее, думать только о песке, о зернах его и цвете… температуре, ветре, запахе соли в воздухе и облаках…

Потом я спал и видел сны, только не о том, что искал.

Предо мной было колесо какой-то большой рулетки, все мы — мои братья, сестры, я сам и прочие, кого я знал и не забыл, — все мы были на нем и то опускались, то поднимались вместе с ним. Оказываясь наверху, все требовали немедленно остановить колесо, а когда оно шло вниз — разражались протестами и воплями. Колесо стало замедлять ход, я снова был на подъеме. Рядом вверх ногами висел светловолосый юнец — молил и предупреждал о чем-то, но голос его тонул в неразборчивом гуле других голосов. Его лицо потемнело, исказилось, стало омерзительным и нечеловеческим. Я перерезал веревку на лодыжке, он упал вниз и исчез из виду.

Я приближался к вершине, колесо вращалось еще медленнее, и тогда я увидел Лоррейн. Она махала мне, подзывая, выкрикивала мое имя. Я склонился к ней — она была прямо передо мной. Я хотел ее, хотел ей помочь. Но колесо вращалось, и меня унесло прочь.

— Корвин!

Я попытался отмахнуться от ее крика — ведь я был уже почти на вершине. Вершина приближалась, и я напрягся, готовясь выскочить. Если колесо не остановится здесь, я выпрыгну из этой проклятой штуковины, даже если погибну при этом. Я приготовился к прыжку. Колесо щелкнуло еще раз…

— Корвин!

Колесо отдалилось, снова приблизилось и поблекло… Я опять глядел на мельничное колесо, имя мое эхом отдавалось в ушах, сливаясь с плеском воды и растворяясь в нем.

Я моргнул и провел рукой по волосам. На плечи мне посыпались одуванчики, рядом раздалось довольное хихиканье.

Я быстро обернулся.

Она стояла в дюжине шагов от меня — высокая, стройная девушка с темными глазами и коротко остриженными каштановыми волосами. На ней был фехтовальный жилет, рапира — в правой руке, маска — в левой. Девушка смотрела на меня и смеялась. У нее были ослепительные зубы, пусть и крупноватые, загорелые щеки, и небольшой нос усеяли веснушки. В ней чувствовалась жизненная сила, это особенно привлекает, даже больше, чем просто красота. По крайней мере с вершины моего возраста.