— Хочешь сказать, это чудо? Может, он в последний момент пожалел вас.

— Нет, само по себе это ничего не доказывает. Были случаи, особенно в революцию, когда люди молились, закрывались иконой, а их вместе с иконой топором рубили. Но я после этого задумался, что это вообще могло значить, стал задавать бабушке вопросы. Бабушка, чтоб ты понимал, не дремучая старуха, а профессор военной медицины. Она ничего не ответила. Отвезла меня в деревню к священнику, которого знала с войны, и вот с ним мы поговорили.

— Ну и, конечно, он заманил тебя в церковь. Тебе семь лет было, а они всю жизнь учатся людей дурить.

— Никто меня никуда не заманивал, просто пообщались. Я ему наш случай рассказал, он мне рассказал с войны много случаев. Он работал хирургом в полевом госпитале, через это стал верующим, потом священником. Как так, говорит, попадает снаряд в окоп, всех в фарш, а один с легкой контузией? И именно у этого одного в кармане молитва «Живый в помощи вышнего» на листочке.

— Совпадение.

— Один раз — совпадение, два раза — совпадение, а таких и других подобных случаев тысячи. Чем больше узнаешь о них, тем больше убеждаешься, что Бог есть, но сомнения все равно мешают. Я с этим священником общался несколько лет, а покреститься решил всего два года назад, после того как произошел еще один случай.

— Опять воры чуть не зарезали?

— Нет, я выступал в конкурсе, результаты которого были заранее известны. Я не входил даже в призеры и играл для «массовки». А главным призом был год владения скрипкой Гварнери, о которой я даже мечтать не мог. Сам не знаю, как получилось, но в какой-то момент я про себя сказал: «Господи, вот бы мне этот инструмент!»

— И жюри пересмотрело результаты, чтобы наградить тебя?

— Нет, скрипку получила японка, родители которой были спонсорами.

— В чем тогда случай?

— Помнишь, я говорил, что общение с Богом — это двусторонняя связь. Ты слышишь в себе его голос, который похож на твои собственные мысли, только слышны они как бы со стороны. Так вот, когда я подумал: «Господи, вот бы мне этот инструмент!», то в следующую секунду я услышал внутри: «Дано будет!»

— Просто тебе так сильно ее хотелось.

— Хотеть и чувствовать «дано будет» — не одно и то же. Мне, например, очень понравилось снимать кино, и я хотел бы снять настоящий фильм, но я чувствую, что этого не произойдет. А скрипка была для меня недостижима, как Луна, но я почему-то слышал: «Дано будет» и не мог эту мысль прогнать. А потом я случайно познакомился с той японкой, и это была моя первая серьезная любовь, первая и единственная девушка. Мы хотели пожениться, но все расстроилось, потому что ее родители были против. Мы остались друзьями, она помогает мне с концертами, и ту скрипку по ее просьбе позже передали мне. Я с ней сейчас выступаю.

— Жиголо! — рассмеялся Раздолбай. — Отобрал скрипку у бывшей девушки.

— Это скрипка фонда «Сони». Ее каждый год дают новому владельцу, так что у девушки забрали бы все равно, как и у меня со временем заберут. Важно другое — этот голос, шепнувший внутри «дано будет», убедил меня покреститься.

— У тебя не вера получается, а какая-то сделка, — скривился Раздолбай. — Дали скрипку — значит, Бог есть. Что теперь, будешь «Мерседес» просить?

— Ты не понял. Я покрестился не из-за скрипки, а потому что голос, которому я, получив скрипку, стал доверять, советовал это сделать. Бог часто делает чудесные подарки, чтобы человек склонился к вере, но суть общения с ним не в просьбах, а в том, чтобы изменять себя. Богопричастность — это двухсторонняя связь. Ты все время слышишь в себе — вот здесь ты поступил неправильно, вот это в тебе плохо, вот так больше не делай… Я еще один пример приведу, хотя не знаю…

Миша помялся, преодолевая внутренний барьер, и наконец решился:

— Ладно, раз уж мы откровенничаем, скажу. Помнишь, Мартин спрашивал про малакию?

— Про что?

— Ну… про это… — Миша сделал кистью руки возвратно-поступательный жест.

— А-а, мы — онанисты, народ плечистый! — засмеялся Раздолбай, хлопая его по плечу.

— Можно подумать, сам никогда этого не делал.

— Ну, делал иногда… Когда телки долго не было.

Вранье будто проступило у Раздолбая на лбу, и он стал торопливо оправдываться:

— А что в этом такого? В «СПИД-Инфо» пишут, что это полезно даже!

— Я тоже думал, что ничего позорного в этом нет. И сейчас так думаю — обычная разрядка. Но вот интересно, после крещения у меня было потрясающее чувство. Ощущение, что тебя очень-очень любят. Как в детстве, когда тебя прижимает мама и ты знаешь, что ты — самый любимый. Голос Бога внутри слышался так отчетливо — казалось, можно спрашивать о своем будущем, просить, о чем хочется. Было чувство абсолютной защищенности, чистоты, счастья. С каждым днем после крещения эти ощущения слабели, но сохранялись. А потом я решил… разрядиться, и в один миг все рухнуло. Счастье ушло, возникла досада, как бывает, когда зальешь новые брюки соусом, голос отдалился…

— Ты просто внушил себе чувство вины.

— Нет, потому что виноватым я себя не считал. До сих пор думаю, что это физиологическая потребность, от которой организму никакого вреда. Только Бог, как выяснилось, полагает иначе и отдаляет от себя за это, ослабляя чувство богопричастности. К счастью, после исповеди и причастия все восстанавливается.

— После чего?!

— Не знаешь, что такое исповедь?

— Ты что, идешь в кабинку и говоришь там священнику, простите, я…

Раздолбай повторил возвратно-поступательный жест, который делал Миша.

— Примерно так, только кабинок в православной церкви нет. Кабинки у католиков.

«Бедный, зомбированный чувак — не может даже подрочить спокойно!» — ужаснулся про себя Раздолбай, но вслух сказал:

— Миш, я многое могу понять, но это перебор явный.

Если у тебя это вызывает досаду, не делай этого. При чем тут священник?

— При том, что полнота богопричастности не вернется без его разрешительной молитвы.

Миша говорил еще что-то про энергию, которая дается священнику в рукоположении, снова вспоминал «сканирующий луч» и объяснял, что молитва священника стирает все нехорошее в «базе данных», — Раздолбай ничего больше не слушал. Миша стал ему понятен, и он пропускал его слова мимо ушей, как детскую чушь.

«Талантливый скрипач, хороший парень, но двинулся на Библии, — думал Раздолбай, поддакивая невпопад. — Я бы тоже, наверное, двинулся, если бы меня пытались зарезать, но есть все-таки пределы двинутости. Фантазировать, как устроен мир, и пытаться толковать Библию — это даже круто. Но сообщать какому-то попу, что ты дрочер — клиника!»

— …поэтому держусь, сколько могу, стараюсь к этому больше не возвращаться, — продолжал Миша, не замечая, что Раздолбай кивает, глядя сквозь него. — Когда срываюсь, хочу скорее попасть на исповедь. Я знаю, что со стороны это дико, но приходится выбирать — минутное удовольствие или радость богопричастности. Сам факт, что такой выбор существует, для меня уже доказательство Бога.

— Какой Бог? Ты себя просто настроил так, — ответил Раздолбай, поймав нить разговора.

— Я себя настраивал, что в этом нет ничего плохого. Это не мой настрой, не мной установленный выбор.

— Долго воздерживаться вредно, знаешь об этом?

— Зачем долго? Женюсь, и все будет нормально.

Эта дикость стала последней каплей в чаше терпимости к чужим взглядам, и Раздолбай решил выказать все, что думает о Мишиной «вере».

— Миша, я к тебе очень хорошо отношусь, и все, что ты рассказал, было интересно, — заговорил он, стараясь не раздражаться. — Если честно, я думаю, вся твоя «богопричастность» — навязчивая привычка. Я так в третьем классе счастливые номера на машинах высматривал. «Двадцать три — тридцать два — мое счастье!» Если раз в день такой номер не находил, боялся, что может плохое случиться — двойку получу или заболею. Забыл про это на каникулах, потому что в пионерлагере машин не было. Меня тоже в детстве крестили, и никаких прекрасных чувств я не помню. Мокро было, холодно и неприятно. Никакого «голоса» в себе я не слышал.