— Бог.

— Хватит! — рассердился Раздолбай сам на себя. — Мне надоело самообманываться и считать раздвоение мыслей «разговором с Богом». Я хочу или убедиться, что он действительно есть, и тогда верить всерьез, или закрыть этот «театр двух актеров» у себя в голове.

— Убеждайся.

— Что у меня будет с Дианой?

— Дано будет.

— Ха-ха! После такого облома?

— Да.

— Вот и отлично! Ты сам это подсказал!

Помощь бомжу как будто дала ему право быть с Богом накоротке, и он решил ставить условия, не церемонясь.

— Давай так! Я уверен, что с ней уже ничего не получится, но если она станет моей первой девушкой, я поверю, что ты есть. А если ничего не выйдет, то ты — просто мои мысли.

— Договорились, — снова засмеялся внутренний голос и стремительно отдалился, оставив Раздолбаю вместо горячего огня счастья маленький теплый уголек. До конца вечера этот уголек тлел в его душе, напоминая о случившемся, а к утру погас.

После Нового года перед глазами Раздолбая все время всплывала картина, которую он однажды наблюдал на задворках районных гаражей. Два кобеля, рыжий и черный, увивались вокруг пестрой дворняги и по очереди пытались на нее вскочить. Дворняга огрызалась на обоих кобелей, но рыжему иногда позволяла себя обнюхивать. В конце концов рыжий кобель запрыгнул на нее и заработал как швейная машинка, а черный бродил вокруг с капающей из пасти слюной и глядел на их любовь обездоленными глазами. В черном кобеле Раздолбай узнавал себя, и ему не хотелось больше ни устраивать сюрпризы, ни писать Диане романтические письма с парусника. Если бы не желание убедиться, насколько можно верить «голосу Бога», он стремился бы забыть о своей любви как можно скорее, но голос упорно твердил «дано будет», и любовь ныла в сердце, как ревматическая кость, изо дня в день, из месяца в месяц.

Он решил приехать к Диане последний раз — на ее день рождения. Десятого августа, за два дня до двадцатилетия самого Раздолбая, ей исполнялось восемнадцать, и поздравление казалось удобным поводом сделать красивый жест.

«Устрою сюрприз типа той новогодней елки и приглашу куда-нибудь, — сказал себе Раздолбай. — Пойдет со мной — останусь в Юрмале до конца лета, а не пойдет… Ломанусь оттуда в Гурзуф!»

Про Гурзуф ему рассказывал Сергей из «Детского мира», и с его слов, там творилась вакханалия, перед которой меркли и «Ночные грезы Далласа», и даже «Калигула».

— Телки со всех городов приезжают, сами на болт навинчиваются! — уверял он. — Я там до женитьбы отдыхал с компанией, так мы расписание составляли — утром у нас пермские, вечером свердловские, ночью красноярские… С челябинскими в «каменное лицо» играли. Пробовал? Мужики садятся вокруг стола голые по пояс снизу, одна телка под стол лезет, другая на стол и должна угадывать, кому сосмандон делают. Писец смешно — отвечаю!

Раздолбай рисовал в фантазии холодный Дианин отказ и мстительно представлял, как уедет в Гурзуф и там будет составлять расписание, кому лезть под стол.

Жизнь поскучнела, когда любовь легла в дальний ящик. Мечта о Диане, как морковка перед носом ленивого ослика, заставляла Раздолбая бодрее бежать по жизни, и когда эта морковка отдалилась, у него словно загустела кровь. Он сонно отбывал пары в институте, нехотя рисовал учебные этюды и лениво встречался со своими кассетными клиентами, зарабатывая десять — двадцать рублей в неделю, хотя при желании мог зарабатывать и сто. Так тянулись бы дни до самого августа, если бы ничтожное событие не поменяло уклад жизни, подобно сценическим декорациям в театре.

Время от времени мама посылала Раздолбая пройтись по гастрономам «купить что-нибудь, если что-то будет». Поручение звучало так расплывчато, потому что с осени прошлого года продукты совершенно исчезли из магазинов. Продавщицы выстраивали на пустых прилавках пирамиды из рыбных консервов, а в ответ на раздраженные вопросы: «Когда чтонибудь появится?» пожимали плечами и отворачивались. «Что-нибудь» появлялось неожиданно и мгновенно привлекало многометровую очередь. Это могло быть молоко, мог быть сыр, могли быть сосиски — что угодно, но всегда что-то одно. Купить сразу несколько продуктов стало невозможно, и чтобы еда в доме сохраняла разнообразие, приходилось обходить все районные магазины и подолгу выстаивать то за колбасой, то за рыбой, то за сливочным маслом. Очереди Раздолбай ненавидел и холщовую продуктовую сумку, которую вручала мама, был готов забодать.

После новогодних праздников магазины выглядели совсем безнадежно, и даже пирамиды из консервных банок уменьшились в высоту. По поручению мамы Раздолбай обошел привычный маршрут из пяти гастрономов и только было порадовался, что нигде ничего не «выбросили» и в очереди стоять не придется, как вдруг увидел возле дверей маленького универсального магазинчика быстро собирающуюся толпу. В этом магазинчике могли продавать что угодно, от войлочных тапочек до мышеловок, но ажиотаж толпы сигнализировал о наличии съестного. Он подошел ближе. В дверном створе стояли большие алюминиевые бидоны, из которых в разлив продавали подсолнечное масло. Люди занимали очередь с трехлитровыми банками в авоськах, посылали родственников за посудой и так скандалили, словно стояли не за маслом, а за местами в шлюпку «Титаника».

— Куда лезешь вперед меня со своей банкой? Не видишь, стою!

— С чем стоишь? У тебя руки пустые!

— Сейчас жена принесет бидон.

— Пока принесет, я себе десять раз налью.

— Я тебе на башку налью твою наглую!

Если бы это была очередь за мясом, Раздолбай посчитал бы хлопоты оправданными, но масло показалось ему не слишком ценным продуктом, и он прошел мимо.

— Ты с ума сошел, не занял очередь?! — набросилась на него мама. — Масла растительного полгода нет, я на сливочном жарю, все корками пригорает!

— Я не знал, что оно нужное.

— А надо интересоваться, а не соседом-иждивенцем жить в доме! Бери банку, беги, покупай немедленно!

От слов «сосед-иждивенец» Раздолбай вздрогнул, словно у него перед глазами хлопнул пистон. Это была колкая правда — с некоторых пор он действительно ощущал себя в родительском доме соседом. Отчим приходил поздно вечером и обсуждал с мамой бытовые дела, которые решались без него.

Его ни о чем не спрашивали, с ним не советовались. Он переступил бы жадность и пополнил семейный бюджет из конверта под матрасом, если бы за это его наградили уважением, но знал наперед, что услышит «убери свои спекулянтские деньги». Если он был членом семьи, то в чем заключалось членство? В том, что его посылали в магазин бесцеремоннее, чем если бы он был посторонним?

— Мам, будь я соседом, ты бы мне говорила: «Сходите, пожалуйста, за маслом, а не беги-покупай», — сказал он, напустив на себя вельможное достоинство, и ушел, хлопнув дверью.

— Сам провоцируешь ссору, — шепнул внутренний голос.

— Господи, да если бы я жил отдельно и приходил в гости, мы бы не ссорились никогда! — воскликнул про себя Раздолбай.

Через два часа они принес наполненную маслом банку и поставил ее в прихожей с таким видом, что будь в банке не масло, а молоко, оно бы моментально скисло.

— Спасибо, — буркнула мама, демонстративно не притрагиваясь к его добыче.

Поздним вечером с работы вернулся дядя Володя.

— Есть хочу — умираю! Если этот троглодит не сожрал последние сосиски, давай, что осталось! — гаркнул он, сбрасывая кожаное пальтище. Тяжелые фалды мотнулись над тумбой, на которой стояла банка, и сбросили ее на пол. Стекло разломилось с глухим хрустом, и масло хлынуло по паркету во все стороны. Пол убирали до утра, но масло впиталось в паркетные трещинки, проникло под вытертый лак, и громадное жирное пятно распласталось по всей квартире. Решено было вызвать циклевщика и отлакировать паркет заново.

О бронхиальной астме Раздолбай не вспоминал со времен военкомата и даже начал забывать, что она у него есть. Циклевка пола напомнила, что диагноз был не только в медицинской карте. В легких у него засвистело, каждые полчаса он хватался за ингалятор, а ночью просыпался по несколько раз, мучимый сновидениями, в которых его душили.