— Мне надо знать, кто вы… Для того я велел вызвать по телефону Добрека.

Она испугалась.

— Значит, это не маркиз Албюфекс?

— Нет, это один из моих сообщников.

— Но Добрек сейчас вернется.

— Да, но у нас есть еще время… Послушайте… Нам необходимо увидеться… Он ваш враг. Я вас спасу от него.

— Зачем? Для какой цели?

— Доверьтесь мне… Я уверен, что у нас общие интересы… Где мне вас найти? Завтра, не правда ли? В котором часу?.. Где?..

— Ну, и что же…

Она смотрела на него с явной нерешительностью, не зная, что делать, собираясь уже сказать, но сдерживалась, полная сомнений и тревоги.

Он поторопил ее.

— Умоляю вас!.. Отвечайте!.. Одно только слово, и сейчас же… Будет очень обидно, если он найдет меня здесь… Умоляю вас…

Она отчетливо произнесла:

— Имя мое… не нужно… Мы сначала встретимся, вы мне объясните… Да, мы увидимся завтра, в три часа, на бульваре…

В это самое мгновенье дверь в ложу открылась и появился Добрек.

— Черт! — пробормотал Люпен.

Он был взбешен от того, что попался раньше, чем достиг цели.

— Вот это хорошо… Я так и думал. Этот трюк с телефоном уже вышел из моды, сударь. Я вернулся с полдороги.

Он толкнул Люпена к передней части ложи и, усевшись возле дамы, продолжал:

— Итак, князь, кто вы? Слуга префектуры, очевидно?..

Он рассматривал Люпена и подыскивал ему имя, не узнавая в нем того, кого прозвал Полонием.

Люпен, не спуская с него глаз, думал. Ни за что на свете он не хотел бросить игру в тот момент, когда он достиг соглашения со смертельным врагом Добрека.

Она, сидя неподвижно в своем углу, наблюдала их обоих.

Люпен произнес:

— Выйдем, сударь. Будет удобнее разговаривать.

— Нет, здесь, князь, здесь, сейчас, во время антракта. Мы никому не помешаем.

— Но…

— Не трудись, мой друг, ты не тронешься с места.

И он схватил Люпена за шиворот с очевидным намерением не отпускать его до антракта.

Неосторожный жест! Как Люпен мог перенести подобное положение, в особенности перед женщиной, которой предложил свое сообщничество, перед женщиной, которая была красива и ему нравилась. Вся его мужская гордость возмутилась.

Но он смолчал. Он терпел на своем плече тяжелую руку Добрека и даже согнулся вдвое, как бы побежденный, бессильный, почти испуганный.

— Ага, — издевался депутат, — кажется, мы не станем упрямиться?

На сцене актеры шумно спорили.

Добрек чуть-чуть освободил руку, и Люпен счел момент благоприятным.

Он сильно, как топором, ударил его по сгибу руки.

Добрек растерялся от боли. Люпен освободился и бросился на него, желая схватить его за горло. Но Добрек вовремя отступил, и они сцепились руками.

Нечеловеческая сила сосредоточилась в руках противников. Руки Добрека были прямо чудовищны. Люпену, схваченному как бы железными тисками, казалось, что он борется с гигантской гориллой.

Они держались возле двери, согнувшись как борцы, высматривающие, в какое место нанести друг другу удар. Кости трещали. При первой же возможности побежденный был бы задушен. Все это происходило в полной тишине. На сцене в это время все слушали одного актера, говорившего шепотом.

Женщина, прижавшись к стенке, смотрела на них с ужасом… Если б она одним жестом выразила свое сочувствие одной стороне — победа была бы сейчас же решена.

Но кого она поддержит? Кем был Люпен в ее глазах? Другом или недругом?

Она быстро перегнулась через ложу и, отодвинув ширму, сделала знак. Потом постаралась проскользнуть к двери.

Люпен, как бы желая ей помочь, сказал:

— Уберите стул!

Он говорил о тяжелом стуле, который упал на пол и отделял его от Добрека.

Женщина нагнулась и отодвинула стул. Этого только нужно было Люпену.

Освободившись от препятствия, он ударил Добрека по ноге концом своего башмака. Результат был такой же, как от удара по руке. Боль вызвала одно мгновенье растерянности и испуга, которым он воспользовался, чтобы освободиться от рук Добрека и схватить его за горло.

Добрек сопротивлялся, старался отнять пальцы, которые душили его.

Но он задыхался и слабел.

— Ага, старая обезьяна, — ворчал Люпен, опрокидывая его. — Почему не зовешь на помощь? Неужели ты боишься скандала?

При шуме от падения кто-то постучал в перегородку ложи.

— Ну вас, — сказал Люпен вполголоса. — Смотрите на сцену. А здесь мое дело, и пока я не покончу с этой гориллой…

Это было почти уже сделано. Депутат задыхался. Люпен оглушил его ударом по подбородку; оставалось только убежать вместе с женщиной раньше, чем подымется тревога.

Обернувшись, он заметил, что женщина ушла.

Но она еще не успела далеко отойти. Выскочив из ложи, он побежал, не обращая внимания на билетерш и контролеров.

Действительно, достигнув выхода, он заметил ее через открытую дверь. Когда он подходил к ней, она вскочила в автомобиль и задернула занавес.

Он схватился за ручку и хотел потянуть. Но изнутри высунулся человек, который ударил его кулаком по лицу, не так ловко, но так же сильно, как он сам ударил Добрека.

Как он ни был оглушен ударом, он все-таки успел узнать этого человека, а также того, который изображал шофера.

Это были Гроньяр и Балу, друзья Жильбера и Вошери, короче говоря, его собственные, Люпена, сообщники.

Вернувшись к себе на улицу Шатобриан и умыв свое окровавленное лицо, Люпен больше часу просидел в кресле как бы в забытьи. В первый раз он встретился с предательством. В первый раз его товарищи по борьбе повернулись спиной к своему предводителю.

Желая чем-нибудь развлечься, он взял вечернюю газету. В отделе последних известий он прочел:

«Дело виллы Мария Терезия. Наконец-то личность Вошери, одного из убийц лакея Леонарда, раскрыта. Это бандит чистой воды, рецидивист, уже два раза под другими именами приговоренный заочно к казни за убийство.

Нет никакого сомнения, что так же будет раскрыто настоящее имя Жильбера, другого участника этого дела. Во всяком случае они очень скоро предстанут перед судом».

В пачке газет Люпен нашел письмо. Заметив его, он вскочил: оно было адресовано де Бомону Мишелю.

— Ага, — воскликнул он. — Письмо от Жильбера!

Оно содержало следующие слова:

«Спасите, патрон! Я боюсь… я боюсь…».

Эта ночь для Люпена была опять бессонной и полной кошмаров. И в эту ночь его мучили отвратительные страшные видения.

«Бедняга! — думал Люпен, перечитывая утром письмо Жильбера. — Как он страдает!»

С первой же встречи он привязался к этому рослому, беспечному, жизнерадостному парню. Жильбер был ему предан настолько, что мог бы по первому требованию отдать за него жизнь. А Люпен любил его за прямоту, наивность, за его всегда прекрасное расположение духа и дышащее счастьем лицо.

— Жильбер, — часто говорил Люпен, — ты честный человек. Я на твоем месте бросил бы это ремесло и сделался бы настоящим честным человеком.

— После того, как вы это сделаете, я готов, — говорил смеясь Жильбер.

— Ты не хочешь?

— Нет, патрон. Честный работает, вертится, как белка в колесе. Мне хотелось этого, пожалуй, когда я был мальчиком, но меня заставили это выбросить из головы.

— Кто заставил?

Жильбер умолкал. Он умолкал всегда, как только касались его детства, и все-таки Люпен знал, что он очень рано остался сиротой и что он бросался во все стороны, меняя свое имя и профессии. Тут была тайна, в которую никто не мог проникнуть. Не удавалось ее раскрыть даже суду.

Но на решение суда непроницаемость этой тайны повлиять не могла. Не все ли равно, под чьим именем казнить участника преступления.

— Бедняга, — повторял Люпен. — Ведь из-за меня его так жестоко преследуют. Они боятся побега и торопятся закончить сначала следствие, потом суд, а потом поторопятся с казнью… Парнишке двадцать лет! А ведь он не убил и даже не участвовал в преступлении.