Перед войной мы жили недалеко от Ташкента. В полдень 22 июня мы услышали по радио сообщение о том, что началась война. Мы, мальчишки, рванули в военкомат, но нам отказали, сказав, что мы не достигли призывного возраста. Так что конец сорок первого и начало сорок второго года я работал на эвакуированном из Москвы самолетостроительном заводе сначала учеником токаря, а потом токарем.

Летом 1942 года в возрасте семнадцати с половиной лет меня приняли в Харьковское танковое училище, эвакуированное в Черчик. Сначала я прошел мандатную и медицинскую комиссии. «Хочешь быть танкистом?» — спрашивает медик. «Хочу». — «Здоров». Потом были экзамены, тоже довольно формальные. Некоторые по сорок ошибок в диктанте сделали, но их приняли.

Первое время в училище было тяжело. Спали мало: не успел лечь, а уже кричат: «Подъем». Уставали ужасно, но я выдержал. После семи месяцев обучения мне присвоили звание лейтенанта и в составе роты послали в Нижний Тагил за танками.

Вот там мы наголодались! В училище-то хорошо кормили, а тут мизерная тыловая норма. Что-то нам удавалось купить на базаре, но все равно было очень трудно. Что меня удивило, так это скорость, с какой собирались танки. За нашим экипажем закрепили бронекоробку, на ней еще катков не было. Посмотрели, как идет сборка, и пошли на обед. Через час возвращаемся — нет нашей коробки! С трудом нашли. Она уже на катках, к ней уже башню краном подводят. Мальчишка внизу под танком бандажи резиновые прикручивает. Каждый день двадцать пять танков ставят на платформу!

Собрали наш танк, я, как командир, получил часы, перочинный ножик, шелковый платочек для фильтрации топлива и поехали на фронт.

Экипаж у меня был четыре человека. Механик-водитель, Крюков Григорий Иванович, был на десять лет старше. Он перед войной работал шофером и уже успел повоевать под Ленинградом. Был ранен. Он прекрасно чувствовал танк. Я считаю, что только благодаря ему мы уцелели в первых боях. Стрелок-радист, Тихомиров Николай Николаевич, тоже старше меня, крестьянский мужичок, слов говорил мало, всегда мерз, всегда в шинели. Я считал, что, когда в бой идешь, никаких шинелей — только гимнастерка и брюки. Да и портупеи, чтобы не было, а то висли и на ней… Он так в шинели, бедненький, и погиб.

С этими двумя у меня сразу сложились хорошие отношения, особенно после бутылки водки, выпитой в эшелоне на мое девятнадцатилетие, которую Крюков выменял на подаренные мне отцом хромовые сапоги. А вот с заряжающим мордвином Бодягиным мне было непросто. За что-то я ему сделал замечание, он не послушал. Второе замечание. Тут он мне при всех развил теорию: «Знаете, лейтенант, бывают такие случаи, когда по дороге на фронт сбрасывают нерадивых командиров с поезда». Я не обратил на это внимания. Вроде того что глупость ты говоришь. Да и Крюков ему сказал: «Заткнись». Вообще он был неприятный тип, пессимист, ему было все равно, поскольку он считал, что мы скоро все сгорим. Я никогда так не думал, хотя, конечно, знал, что в любую минуту это может случиться. Но я не хотел смерти и не думал о ней, а он думал. И таких, как он, было много в эшелоне. Я видел, как они первыми погибали — те, кто переживал, страдал, неспортивные. На фронте очень важно быстро выскочить из машины и быстро заскочить в нее. Я это мог, и механик мог, потому мы и живые остались.

Прибыли мы на фронт в октябре 1943 года на пополнение 362-го танкового батальона 25-й танковой бригады 29-го танкового корпуса 5-й гвардейской танковой армии.

16 октября, ночью, мы форсировали Днепр по понтонному мосту у местечка Мишурин Рог. Батальон пехоты, ранее переправившийся на правый берег реки и захвативший плацдарм глубиной три-четыре километра, встретив сопротивление, зарылся в землю. Нас бросили на поддержку пехоте.

В ожидании приказа на наступление замаскировались в полусожженной деревушке. Дождь, зарядивший с утра и не прекращавшийся весь день, к вечеру перестал, что совпало с получением приказа к выступлению. Низинками и оврагами медленно продвигаемся вперед, к лесу. Дважды пришлось останавливаться — налетели фрицы, бомбившие пехоту. Выходя из пике, самолеты разворачивались прямо над нами, но, к счастью, нас не заметили. Пересекли окопы, в которых впервые увидели убитых бойцов, лежащих в неестественно уродливых позах. Санитары перевязывают раненых, уносят убитых. Из окопов выглядывают живые солдатики, улыбаются — танки пришли! Это приятное ощущение.

Вышли на западную окраину перелеска, когда уже начало темнеть. Приказали готовиться к наступлению. Мы еще надеялись, что вечером наступать не будем, но все же я приказал Бодягину выйти вперед и смотреть, не подаст ли командир роты сигнала к атаке. Сами же лихорадочно стали готовить танк к бою: вытирали смазку со снарядов, проверяли двигатель и ходовую часть. В это время бежит Бодягин, машет руками: «Заводи!»

Вот так мы пошли в первый бой — без разведки, без рекогносцировки. Впереди возвышенность, что за ней — мы не видим. Правильно было бы сначала туда офицеров сводить, посмотреть, где линия немецкой обороны. Видимо, хотели добиться внезапности. Даже по радио запретили разговаривать.

Слышу, слева танк завелся, и справа мотор ревет. Медленно поползли в горку по раскисшей от дождей земле. В перископе пока что темно-серая земля да небо с облаками. Когда выползли на вершину, первое впечатление — красота. Громадный шар солнца как будто зацепился за горизонт. Взглянул поближе — метрах в восьмистах идет посадка. Все тихо. Вспомнил «старичков», которые говорили, что, как только увидел немецкие позиции, сразу открывай огонь. Эффект от такой стрельбы, конечно, нулевой, однако бывалых надо слушать. Вдруг сразу в нескольких местах полоснули яркие вспышки выстрелов противотанковых пушек. Пытаюсь поймать в прицел хотя бы одну из них. Не удается. Стрелять на ходу прицельно невозможно, перед глазами земля-небо, земля-небо! Нужна короткая остановка, а в голове опять наставление ребят: остановишься и не успеешь, он успеет! От непрерывной стрельбы боевое отделение заволокло пороховым дымом, глаза слезятся, горло першит. Хорошо, что люки башни приоткрыты, и Бодягин постоянно выбрасывает стреляные гильзы, а то совсем бы задохнулись. Физическое напряжение достигает предела, однако успокаиваю себя: это ведь не вечно, должна же наступить передышка!

Слева загорелся танк, справа загорелись еще две машины. Бодягин кричит, машет руками. Оказывается, экстрактировавшаяся гильза, ударившись о затыльник гильзоулавливателя, отлетела вперед и передней кромкой загнулась за пуговку стопора орудия. Бодягин справиться с ней не может — у него все руки обожжены. Сколько он их уже перекидал, пока я стрелял. Я помню, перед боем начбой говорил, чтобы мы после атаки гильзы привезли и сдали. А тут я подумал: «Вот бы тебя сюда». Я схватился за эту гильзу и — откуда только силы взялись — вырвал ее. Посадки уже совсем близко. Высунулся и вижу пушку. Механик кричит: «Сейчас тряхнет!» Пушку мы раздавили. Я еще из пулемета пострелял. Уже ночь — ни черта не видно. Оборону немецкую вроде прошли, а куда идти — не знаем. Радиста спрашиваю: «Были какие-нибудь команды»? — «По-моему, обойти справа лес, а потом связь оборвалась». Я говорю механику: «Бери вправо». Потихоньку ползем. Смотрю, темнеет стог сена. Решил выпустить по нему пару снарядов — вдруг кто там прячется. Подожгли мы этот стог. Проехали мимо, ничего там нет, конечно. Впереди чернеют дома какой-то деревушки. Остановились, я экипаж спрашиваю: «Что делать будем?» Все молчат. «Тогда разворачиваемся и возвращаемся по своему следу назад». Про деревню-то нам ничего не говорили». Вернулись к стогу, объехали его стороной, чтобы на освещенный участок не выезжать. Остановились, заглушили двигатель. Слышим обрывки разговора, но слов разобрать не можем. Вдруг по-русски кто-то как загнет — свои! Механику говорю: «Давай жми на голос». Только немножко проехали, как из-под земли выскакивают три силуэта наших солдата со связками гранат. Я с танка сразу спрыгнул. Они: «Кто такие?» — «Вот из боя возвращаемся». — «А почему со стороны фрицев? Сейчас бы мы вас гранатами угостили!» Оказывается, это разведчики, идут в деревню выяснить, есть ли там противник. Покурили и разошлись в разные стороны. Вот так закончился этот бой.