Клементина еще раз посмотрела на раненую девушку и встала.
— Ладно, — сказала она Раджу. — Пошли в гараж, поищем какое-нибудь оружие.
Когда они вышли, солнце только-только вставало. Облака пытались затолкать его обратно за горизонт. Было холодно; моросил мелкий дождь. Так странно: декабрь — и никакого снега… Клементина была бы рада белым сугробам, даже несмотря на то, что из-за них стало бы труднее заметать следы.
Дорогой Хит, у меня в этом году не будет белого Рождества. Помнишь, папа каждую зиму все время мурлыкал эту песенку[4] себе под нос, и мы чувствовали, что скоро праздники? Честное слово, он не знал больше никаких рождественских песен. В прошлом году он довел маму до белого каления. Я уверена, она выставила бы его на ночь в сарай, чтобы только не слышать, как он напевает.
Дождь был хуже снега. Когда небо на несколько дней затягивало тучами, Клементина начинала тосковать по солнцу. И еще она все время мерзла. Дополнительные носки и свитер не помогали.
Холод пробирал до костей, и от него не спасала никакая одежда.
На дне рюкзака у Клементины лежала рация. Она договорилась с Натаном, что будет связываться с ним каждые полчаса. Все последние беды приключились с ними в том числе из-за того, что они ходили без раций.
Как бы ей хотелось сейчас услышать голос Майкла! Просто чтобы убедиться, что он жив и здоров.
Дом Брэнди стоял неподалеку, на Гранвиль-стрит. Если срезать через дворы, можно было добраться туда за десять минут.
«ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ГОРОД ЗАКРЫТ. ВЪЕЗД И ВЫЕЗД ЗАПРЕЩЕНЫ».
Они спрятались за старым двухэтажным домиком, чтобы их не заметили из белого фургона.
— Всякий раз, когда я слышу это сообщение, я не знаю, что мне делать — то ли корчиться от страха, то ли смеяться во все горло, — прошептал Радж.
— Понимаю, о чем ты, — сказала Клементина, пригибаясь, чтобы не запутаться в паутине, посреди которой сидел жирный паук. — Только тихо. Загонщики совсем рядом.
Им удалось добраться до квартала, где жила Брэнди, ни на кого не наткнувшись. Белый фургон поехал в сторону центра, и объявление с каждой минутой звучало все тише.
— Очень странно, — сказала Клементина. Отсюда уже был виден нужный дом — с бело-зелеными ставнями. Клементина была здесь дважды. Команда Брэнди работала весьма слаженно. На улице всегда прятались двое-трое дозорных. Один из постов находился прямо там, где они сейчас стояли, за самодельным заграждением, которого не было видно с дороги. Сама Брэнди целыми часами здесь просиживала.
Но сейчас на посту никого не было — только валялась пара пустых консервных банок да лежал недоеденный пакетик сухофруктов.
— Давай держаться начеку, — сказал Радж. С его кудрявых волос стекали дождевые капли. Радж дышал на руки, чтобы согреться.
Клементина кивнула. Ее волосы прилипли к голове. В другом мире она вышла бы гулять в такую погоду с ярко-красным зонтом — может быть, даже в горошек. Но сейчас зонта не было, и светлые волосы свисали с головы, как сосульки. Клементина попрыгала на месте, чтобы согреть онемевшие пальцы ног.
Они пошли дальше по улице, стараясь держаться поближе к домам. Почти все заперты. В некоторых были плотно задернуты шторы. Может быть, за этими стенами прятались другие выжившие? Или это Брэнди и ее подопечные ходили из дома в дом и закрывали все двери и окна, чтобы их убежище не выделялось на фоне остальных зданий?
Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. Вдруг загонщик выбегает, прямо в зайчика стреляет. Принесли его домой — оказался неживой.
Так тихо!
Клементина никогда раньше не обращала внимания на то, какая тишина воцарилась после нашествия загонщиков. Она привыкла к тишине — она ведь выросла на ферме. Жители Гленмура никогда не были особо шумными. Более чем семьдесят процентов населения составляли те, кому было уже за шестьдесят. Женщины день-деньской играли в бридж и ночами не отплясывали на вечеринках. Даже по дорогам почти никто не ездил. Когда Клементина была маленькой, она уходила с книжкой в поле и пряталась среди высокой пшеницы. Закрыв глаза, она слушала стрекотание сверчков и шелест колосьев на ветру. Клементина привыкла к уединению и любила его.
Тишина ассоциировалась у нее с миром и покоем. Но теперь она была мертвой и гнетущей. Зловещее молчание давило на Клементину, заставляя прислушиваться к мелочам — к собственному учащенному дыханию, к птицам, которые вдруг прекратили чирикать.
— Может, обойти дом сзади? — спросил Радж. Его голос посреди всей этой тишины прозвучал как-то странно. Дом был совсем рядом — рукой подать, и Клементина не знала, следит ли кто-нибудь за ними. Если Брэнди и все остальные сейчас внутри, они уже наверняка их заметили. Последний раз, когда Клементина приходила сюда с Ариес, они даже не успели взойти на крыльцо, как им открыли. В том, чтобы обходить дом сзади, было что-то нечестное — тем более если их ждали. Каждый в этом убежище знал ее в лицо.
— Нет, — сказала Клементина. — Можем зайти с главного входа. На улице никого нет. Думаю, мы ничем не рискуем.
Однако, когда они с Раджем подошли к дверям, никто не открыл. Клементина была в растерянности. Что теперь делать? Стучать? Здравствуйте, не хотите ли купить немного домашнего печенья? Она посмотрела на Раджа, но тот пребывал в таком же замешательстве.
Клементина осторожно постучала. Стук показался ей жутко громким. Она отступила на шаг и оглядела улицу. Ничего подозрительного. Только дождь, дождь, сплошной дождь. У дверей соседнего дома на ветру зазвенели колокольчики. Их звон был тоскливым, словно крик одинокой птицы.
— Тебе знакомо жуткое предчувствие чего-то страшного и непоправимого? — спросил Радж. — Как будто тысячи змей скачут у тебя в желудке.
— Змеи не скачут.
— Извиваются, ползают, топают — не суть. В общем, у меня сейчас то самое чувство, детка.
Клементина кивнула:
— И у меня.
Дом смотрел на них занавешенными окнами. Невозможно было определить, что затаилось там, внутри. Или кто.
— Надо посмотреть, в чем дело, — сказала Клементина. Она крепко сжала бейсбольную биту. С нее стекала вода, капая на коврик возле двери.
— Да, надо бы.
Никто не двинулся с места.
— Даже если на них напали загонщики, там еще могут быть выжившие.
— Ага.
И снова никто не шелохнулся.
Наконец Клементина взялась за дверную ручку. Медленно повернула ее, стараясь не шуметь. Дверь была не заперта. Клементина осторожно надавила на нее, и та со скрипом открылась. Клементина сжалась.
В нос сразу ударил запах крови.
Ничего хорошего.
Радж метнулся в сторону, перегнулся через перила, и его стошнило на кусты. Клементина задержала дыхание, чтобы не чувствовать вони.
Она стояла на пороге, напряженно вслушиваясь в темноту. Но ничего не слышала — только то, как Радж сплевывает и пытается прочистить горло.
— Прости, детка, — прошептал он, вернувшись к двери. — Мне уже лучше. У меня всегда был слабый желудок. Все эти запахи… Не смог ничего с собой поделать. У меня даже колени задрожали.
Но теперь у меня в желудке уже ничего не осталось, так что все должно быть в порядке.
— Когда ты нервничаешь, ты слишком много говоришь, — прошептала в ответ Клементина.
— И это тоже.
Она открыла рот и сделала несколько неглубоких вдохов.
— Ладно, — сказала Клементина, поднимая биту. — Пошли.
Они переступили порог.
Мерзкий, гнилой запах с привкусом меди ударил ей в лицо. Клементина натянула на рот рубашку. Глаза заслезились. Радж, который шел позади, поперхнулся.
— Ты как? — Клементина не отважилась обернуться. Она боялась, что, стоит ей посмотреть на Раджа, едва сдерживающего тошноту, она тоже побежит блевать в кусты.
— Жить буду, — ответил Радж приглушенным голосом — видимо, тоже говорил сквозь рубашку. — Думаю, худшее позади.
Первое тело они нашли на лестнице. Это был пожилой мужчина, неизвестный Клементине; его рука, застрявшая в перилах, была изогнута под неестественным углом. Вокруг его головы расплылась липкая лужица крови. Остекленевшие глаза были устремлены на черно-белую фотографию морских ракушек. Клементина наклонилась к мужчине. Во лбу у него зияла дыра. На лице застыло скорее замешательство, чем страх. Наверное, его убили первым. Он спускался по лестнице и был крайне удивлен, увидев загонщиков.
4
Имеется в виду американская эстрадная рождественская песня White Christmas («Белое Рождество»), написанная Ирвингом Берлином и впервые исполненная Бингом Кросби в 1941 году. Эта запись стала одной из самых популярных песен XX века.