Завтрак мне накрыли отдельно, в небольшой столовой с желтыми обоями. За окном стояла серая питерская погода, шел мокрый снег. Где-то в парке громко каркали вороны. Кажется, Николай любил на них поохотиться – видать не все поголовье еще извел.

Завтрак оказался вполне себе английским – жареная колбаса, вареные яйца, тосты с маслом, чай. Для полной картины не хватало только овсянки. «А кто это там воет на болотах, Ватсон? – А это Холмс, русские олигархи тоскуют по Родине».

– От Его Величества записка вашему степенству – поклонился мне Прохор, подавая листок бумаги с имперским вензелем. В записке Николай приглашал меня в Воскресенскую церковь на панихиду по батюшке царя, Александру Третьему. Ровно двенадцать лет назад «Миротворец» умер от нефрита в Ливадии.

Голому собраться – только подпоясаться. Я протелефонировал в дом Лохтиных и уже через час был в Воскресенской церкви, ждал в притворе начала службы. Толстый протопоп (не тот ли Афанасий, о котором рассказывал Деревянко?) разговаривать со мной не пожелал, даже сделал вид, что плюет через правое плечо. Придворная публика тоже сторонилась – никого из вчерашней компании в церкви не было. Сторонились все, кроме двух аристократок, которые сразу подошли ко мне, стоило только выйти им из кареты.

– Григорий! Ты ли это?

Первая женщина откинула вуаль, подала манто подскочившему слуге. Красивая такая. Чернобровая, черноокая. Южанка. Но как и у Лохтиной красота ее уже пропела лето, наступила осень. Вторая дама тоже была из гречанок или турчанок. Нос бульбочкой, ухоженная, вся в драгоценностях.

Служка поднес аристократкам незажженные свечи, они перекрестились на иконы.

– Я матушка, как есть я – хотел поклонится, но потом решил не ломать спину, лишь кивнул.

Женщинам это явно не понравилось.

– Что же ты Гриша помимо нас в Царское захаживаешь?. Договорились же вместе!

– Стана, тише! – одна из дам склонилась к уху другой – На нас смотрят.

Ага. Это значица, Стана и Милица. Две сердечные подруги царицы Александры Федоровны. Любительницы всего тайного, оккультного. Стана – принцесса черногорская, герцогиня Лейхтенбергская и русская Великая княгиня. Супруга герцога Георгия Максимилиановича Лейхтенбергского, а вскоре великого князя Николая Николаевича. Милица – сестра ее из той же династии Петрович-Негош, супруга другого великого князя Петра Николаевича. Две большие интриганки, главные организаторы травли Распутина. Но сейчас кажется, у нас с ними полное сердечное согласие.

– Как же не прийти во дворец было, матушка – пожал плечами я – Коли вызвали?

В церкви появился царь с царицей. Позади шли свитские, несколько священников… Все присутствующие подались вперед, показаться на глаза Николаю. Мне помог мой рост – я на голову возвышался над толпой. «Хозяин земли русской» заметил меня, приветливо кивнул.

Протопоп запел первые строчки начальной молитвы: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков…».

Встречаться с Николаем после панихиды я не планировал – задержит еще во дворце, а у меня много дел. Россия сама себя не спасет.

В самом конце службы, тихо, по-английски, выскользнул из церкви, только у припаркованных карет вышла заминка. Не я один такой решил уйти пораньше – Стана забиралась на подножку, оглянулась. Поманила пальчиком в лайковой перчатке.

– Григорий! Чтобы вечером непременно был у нас. Расскажешь, как лечил царевича.

Ага, сейчас, только шнурки поглажу. Я нахмурился.

– Что же ты рожу кривишь?!

А вот это уже грубость. Я развернулся и не отвечая, пошел прочь.

– Эй, паря, низзя так с княжной! – с облучка спрыгнул мордатый кучер, щелкнул кнутом.

Ловкий, сукин сын – самым кончиком кисть ожег. Я обернулся, потирая руку, кучер нагло скалил откормленную ряху и терпение у меня разом лопнуло. Я прыгнул к нему, схватил правой рукой за грудки на камзоле, левой за пояс. Рванул и под удивленный вскрик Станы бросил головой в сугроб у дороги.

– Охолони, защитничек!

После собрания боевой дружины, товарищ Мирон как обычно уходил вместе с Дрюней. Слабый снег падал на город, Дрюня прокручивал в голове преподанную сегодня премудрость и оттого внимательных взглядов провожатого не замечал.

Уже у Нарвской заставы Мирон вдруг остановился, придержал парня за плечо и опустил ему в карман пальто нечто тяжелое.

– Завтра. В шесть утра за тобой зайдет Цапля.

– Что завтра? – растерянно спросил Дрюня.

Он опустил руку в карман и выдернул ее, будто ожегшись – там, в драповой глубине, лежала холодная сталь пистолета.

– Завтра, – повторил товарищ Мирон. – Отомстишь за батю.

Дрюня закаменел, неуверенно кивнул, вновь полез в карман и обхватил рубчатую рукоятку браунинга.

Почти год назад, 9-го января, совсем рядом от этого места, у Нарвских ворот, винтовочная пуля догнала отца. Был он человеком работящим, искренне и глубоко верующим, так же и детей воспитал – старшего, Петра, Дрюню и трех сестер.

После похорон Дрюне пришлось уйти из Политехнического – без отцовского жалованья стало трудно, надо было работать, подрядился на ломовой извоз. И тогда же ему в голову стали приходить разные мысли вразрез с христианским «не убий», а потом друг детства Демка позвал его в кружок, где и познакомил с товарищем Мироном.

Мало-помалу к Дрюне присмотрелись и летним днем взяли за город, где научили стрелять. Такие поездки становились все чаще и вот, наконец, настоящее дело.

На следующий день, Демка, известный в кружке как Цапля, не подвел, забежал в шесть. Через час они сидели в мастерской на Псковской и слушали Мирона, разложившего на столе карту города.

– В одиннадцать часов из портовой таможни, с Гутуевского острова выедет карета. Поедет по Обводному, Петергофской, Садовой и Подъяческой. Везут в губернское казначейство три баула – золото, кредитные билеты и процентные бумаги.

«Откуда знают?» мелькнуло в голове Дрюни. «Ограбление?» догнала следующая мысль.

– Охрана обычная, восемь жандармов, двое в карете, шестеро верхами. Теперь смотрите сюда, товарищи, – Мирон развернул поверх карты нарисованную от руки схему. – Вот здесь перекресток, карета пойдет медленней. И до казначейства уже близко, охрана расслабится. Тут мы их и встретим.

Еще за час распределили роли, кому где стоять, куда стрелять. Оказалось, что Мирон и еще два товарища за последнюю неделю все улочки и переулки вокруг этого места промерили шагами и просчитали расстояния. Дрюне поручили пролетку с лошадью, стоявшую в конюшне мастерской.

– Встанешь вот тут, у ресторана Кина. Делай вид, будто упряжь чинишь, седоков отшивай. Как сядет к тебе товарищ Труба, – Мирон глазами показал на барышню в пальтишке с каракулевым воротником и муфточкой, – так сразу гони сюда. Вопросы есть?

– Так это что, ограбление?

– Ограбление это если мы эти деньги пропьем и прокутим. Но это экспроприация, и эти деньги пойдут на помощь нашим товарищам на каторге, в тюрьмах, на издание газет и листовок. Понятно?

Дрюня кивнул. В кружке много говорили об экспроприациях и он сам мечтал отнять много денег у царских сволочей, чтобы помочь рабочим, чтобы сделать жизнь свободной.

Почти в половину двенадцатого Дрюня поставил пролетку у ресторана, слез с козел и принялся ковыряться с постромками, поглядывая по сторонам. Место было тихое, немноголюдное, не сравнить с соседним Вознесенским проспектом. Кое-какое шевеление было только у дверей портерной лавки, да шедший в сторону канала крестьянин с длинными распущенными волосами ожег Дрюню пронзительным взглядом.

Дрюня поежился, поглядел ему вслед и только сейчас заметил, что тот был не один, рядом шагал широкоплечий мужик с мрачным лицом. А крестьянин, как будто почувствовал взгляд, обернулся и снова зыркнул своими глазищами, да так, что у Дрюни сердце ушло в пятки, погрозил пальцем и потопал дальше, к пешеходному мостику.

И сразу за ним из-за угла показалась карета с охраной.

Показалась, проехала перекресток с переулком и не успела скрыться за другим углом, как грохнул первый взрыв.