После всех этих выкрутасов, вернулся я в общину, зашел в кабинет и… как говориться, матка у меня опустилась.

Стоит и смотрит на меня та самая барышня из церкви, «Вика Андреева», и руки нервно так в муфточке ходят. А муфточка у нас что? Отличное место для пистолета.

И Дрюня, стервец эдакий, тоже тут стоит, хоть я ему сколько говорил чтобы лишний раз тут не светился… Неужели за старое взялся, навел на меня дружков-эсеров?

Хорошо я в темных очках был и моего страха они не заметили. А я присмотрелся, так девица вся испуганная и в расстройстве, а Дрюня веселый такой и довольный, с таким лицами теракты не делают.

Прошел мимо них, плюхнулся за стол, чтобы скрыть дрожь в коленках.

– Ну, рассказывайте, голуби, чего да как.

– Такое дело, Григорий Ефимович, – начал, как и ожидалось, Дрюня, – вот, Елена Александровна…

Студент замялся..

– Да уж вижу, что не Терентий Парфенович. Случилось-то чего?

– Так это… вот… – продолжал находится в прострации Андрей. – Встретил я Елену, привел.

– Так. Отставить мекать, излагай внятно, откуда-куда-зачем.

– Член боевой группы. В розыске. Спрятаться негде. Привел, – отрубил бывший эсер.

Девушка мило так покраснела, задышала, но промолчала.

– Ай, молодец! Ты теперь всех своих сюда приводить будешь, чтобы у нас Охранка на загривке сидела? Евстолий, опять же, где служит? Ты думаешь, он слепой?

– Мои – это вы теперь – насупился Дрюня.

Девица совсем разнервничалась, вот-вот слезу пустит… Красивая. Эхе-хе, грехи наши тяжкие. Повернулся я к ней.

– Садись, милая, говорить будем. А ты тоже сядь вон там, в уголке.

Я поразглядывал эсерку. Нет, не «Вика Андреева», это мне в институтской церкви во время теракта показалось, но неуловимо похожа. Голубые глаза, светлые волосы, тонкая талия… Впрочем, при нынешних фасонах ничего наверняка сказать невозможно – юбка в пол, корсет и покрой надежно скрывают истинное состояние дел. Да и понятия о красоте нынче другие, первые девушки моего университета тут бы считались болезненно худыми. Вон, Анна Каренина, например – красивое лицо, полные руки, полные плечи, полный стан, как описал ее Толстой – была дамой в теле, а вовсе не как мы привыкли видеть на киноэкране.

Роста немного ниже среднего, худые руки, розовое ушко… стоп, не о том думаю. Нервничает, того и гляди, муфточку клочьями пустит.

– Так что же молчишь, Елена Александровна?

– Не знаю, что говорить… – прошептала она в сторону, стараясь не глядеть на меня.

– А с главного начни. Кровь не тебе есть?

– Нет! – испуганно вскрикнула она и спрятала лицо в муфту.

– Бомбы делала?

– Нет… – уже спокойнее ответила девушка.

– В скольких акциях участвовала?

– В одной… вы сами видели.

– Ничего серьезного не поручали, привезли, небось, на дачу финскую, потом сказали ходить за градоначальником, примечать, так? – спросил я наобум и угадал.

– Да, а откуда вы… – глаза ее удивленно расширились.

Медленно, но верно, я принялся пикировать в этот синий омут. Пришлось внутренне встряхнуться, чтобы не «пропасть» окончательно.

– Оттуда, милая, – потыкал я пальцем вверх, – оттуда. Молитесь и воздастся вам.

– А что со мной будет?

– А ничего. Бояться тебе нечего, дружки твои, кто не в крепости сидит, в бегах давно. Ты лучше скажи, что делать умеешь?

– Учительница, – подал голос из угла Дрюня.

Но я так зыркнул на него, что он стушевался и сделал вид, что его тут нет.

– Учительница? Вот хорошо, прямо по молитве, спасибо тебе, Господи! – я широко перекрестился на образа.

Тут ее и прорвало. Девочка из хорошей семьи, папа целый полковник, как водится, помоталась за ним по гарнизонам, пока он в чинах рос. Насмотрелась и на тупость армейского быта, и на то, что вокруг делается. А когда учительскую семинарию закончила и в училище пришла работать, наслушалась историй от детишек.

А потом все обычно – сильно поссорилась из-за одного талантливого, но неимущего ученика и с начальством, и с попечителями. Максимализм, категоричность в суждениях, и при первом удобном случае ей отказали от места.

Ну и «товарищи» к ней давно присматривались, а тут такой случай, настропалили, в Питер отправили, там ей еще немного мозги прокапали и вот без пяти минут террористка. За народное дело, против кровавых сатрапов.

Но, похоже, до конца зомбировать не успели или не смогли, насколько я видел, она не врала. Ну или передо мной великая актриса, куда там сарам бернар или ермоловым с комиссаржевскими.

Договорились – пока поживет в общине, потом я ее в детколонию учительствовать определяю, а она мне тайник сдает, где бомбы хранятся. Потому как без такого с ее стороны обратный ход включить – как нечего делать. Можно было додавить и выведать и про членов группы, и про явки-пароли, но тут это считается противным порядочному человеку, никак нельзя-с, так ведь и сломать девушку можно. А бомбы – они неживые и многих неживыми сделать могут, все в рамках христианской морали.

Отгуляли веселые Святки и я отпросился у царского семейства на богомолье, в Троице-Сергиеву лавру. Ну, типа нагрешил на праздниках, пустился в разгул после Рождества. Аликс все старалась наладить меня куда поближе, лучше всего в лавру Александро-Невскую, чтоб под рукой был, но мне в Москву, в Москву, как Чехов писал.

Синий вагон встретил меня уютом и теплом, часть попутчиков поначалу глядела с удивлением, но через час после отхода поезда и шепотков по углам мой социальный статус прояснился. Это сиволапому мужику Распутину в первом классе ездить нельзя, а вот дворянину Тобольскому, другу и молитвеннику царской семьи, вполне можно. И даже, как оказалось, весьма полезно.

Впрочем, единственный мой сосед по купе изначально глянул на меня беглым взором без интереса и уткнулся в книгу, на немецком. Наверняка профессор, вид соответствующий – «тимирязевская» борода, круглые очки, высокий лоб… Разве что залихватская прическа наводила на мысли о казацком чубе.

Ехал я и думал – а что с этим профессором после революции будет? Часть от голода-холода в Гражданскую перемерла, невзирая на солидные «академические пайки», часть в эмиграцию подалась, некоторых в двадцатые-тридцатые репрессировали за длинный язык и завиральные идеи, а то и просто так, за компанию. Остальные, конечно, встроились в новую систему, ордена получали и Сталинские премии. Вон, тот же академик Вернадский с его не сильно марксистскими взглядами куда как обласкан был, у нас в Питере на Выборгской стороне улица его имени есть, а в Москве вообще проспект назвали, да еще какой.

А это не он ли сам напротив сидит? На портретах, что я видел, Вернадский все больше седой дедушка с умственным взором, а борода, очки и прическа суть признаки динамические, кто угодно такие носить может. Надо бы глянуть, что он там читает.

С грехом пополам, извернувшись на диване, сумел подглядеть – Mineralogie чего-то там, а Вернадский вроде как геолог начинал. Все равно неясно, но визави мои телодвижения заметил и, отложив книжку в сторону, несколько иронически спросил:

– Наукой интересуетесь?

– По мере данных Господом сил.

Он глянул на крест у меня на груди и так же иронически продолжил:

– И зачем же вам наука?

– Мыслю, что от ученых людей крестьянину большое облегчение выйти может.

– Какое же? – подвинулся сосед на диване.

– Так землемеры же, почвоведы разные, врачи да учителя. Когда человек ученый есть, многое проще да быстрее делается, только понимание иметь надо, а не отвергать все, милостью Божьей данное.

– Вы полагаете науку Божьей милостью?

– А как же, – подтвердил я и пошел напрямую. – Да что же это мы, разговоры разговариваем, а не назвались, уж простите великодушно, Григорий Распутин, тобольской губернии уроженец.

– Вернадский, Владимир Иванович, ординарный профессор Московского университета.

Угадал! Он самый, академик Вернадский!