– Отрывщицы, заряжальщицы, заправщики основ, – подсказал фабрикант.

– Истинно, так и в письме было, и что расставив людей по-новому, выработку подняли на пятую долю.

Дед хмыкнул, но явно задумался, наверное, будет пробовать. А если он не сподобится – расскажу кому еще, текстильных магнатов в России много.

И поехали мы с Булгаковым в Вичугу – не отказываться же от приглашения, коли мы и сами туда собирались? Симпатичный такой городок, прямо на станции нас встретил конторщик с морокинской фабрики, его телеграммой вызвал нам на подмогу Александр Федорович. И повел показывать городок.

Парень закончил Кинешемское училище, книжки читал, родину любил и оттого рассказывал интересно и складно. По всему выходило, что за город фабриканты принялись лет пятнадцать тому назад, как только в силу вошло новое поколение. Старое-то жило замкнуто, плодя анекдоты о своей скупости и поставляя прототипы драматургу Островскому. А вот новое поколение, с образованием и более широкими взглядами, начало город переустраивать. Вернее, не город, а конгломерат сел – Гольчиху, Вичугу, Бонячки, Тезино… Бонячки, кстати, название не исконное. как поведал провожатый, а подправленное для благозвучия, ранее начиналось на букву «В». Показал он нам солидные «казармы» для рабочих – трехэтажные, каменные, отдельно для мужчин, отдельно для женщин. Семейные предпочитали завести себе домик с хозяйством. Выстроили фабриканты и несколько церквей, и дома для духовенства – деревянные, с красивой резьбой. Парк разбили с клумбами, не забыли и себя – у каждой проходной, чуть в сторонке, стояло по зданию правления, в котором, по нынешнему обыкновению, обустроили и квартиры для себя. Их окна сразу можно было узнать по балконам – правлению-то балкон ни к чему.

И весь город был прочерчен красным пунктиром кирпичных заводских корпусов – ткацких, прядильных, снова ткацких и так по всему поселению. сотни станков и тысячи веретен, и выросшие для обслуживания основного производства «непрофильные» заводы – котельный и чугунно-литейный.

Фабрики ничем не уступали виденным в Москве и Питере, а вот по окружающей «инфраструктуре» даже выигрывали. Еще бы, отдельные здания столовой и кухни для рабочих, нечто вроде клуба – общественное собрание служащих при фабриках, богадельня для престарелых, отличная каменная баня на сотню-другую человек, несколько школ…

– А вон там господин Коновалов фабричную больницу начал строить, – с гордостью показал конторщик рукой на три размеченных делянки. – Будет главное здание и два флигеля, родильный приют и ясли для малолеток. Ампир!

Морокин, как ни странно, такое «расточительство» одобрял – оно хорошо ложилось в русло его идеи, что нельзя сокращать рабочий день и увеличивать зарплату, а то запьют. Тут вместо увеличения зарплаты фабриканты обеспечивали рабочим своего рода «социальный пакет», на который, в других условиях, уходила бы вся прибавка к зарплате.

– Староверов в городе много? – продолжал расспросы Булгаков.

Конторщик зыркнул на нас искоса, чуть задержал взгляд на моем кресте но, видимо посчитав, что мы не опасны, ответил:

– Хватает. Даже те, кто в единую веру перешли, все равно дома старым укладом живут. Почитай, в каждом купеческом доме «уставщица» есть.

– Кто?

– Женщины такие, вроде служек в церкви. Они и в Писании начитаны, и всех дел – ведают моленными помещениями. Ну, и вообще всем, что с верой связано, праздниками там, постами и так далее. Строго блюдут.

Ага, старшие по бараку. Или нечто вроде комиссара, заместителя командира по религиозной части.

– А как у вас… ммм… в последние год-два?

– Так все спокойно. Это вон, в Шуе да Иваново-Вознесенском бузили, со стрельбой даже, а у нас тихо, по семейному.

– А там такие же фабрики?

– Ну да, только еще и ситцепечатни есть, у нас-то воды для этого мало. Натканное туда и возим.

– Интересно бы посмотреть.

– Так у нас вагон с мануфактурой туда завтра с утра пойдет, могу устроить, доедете как в мягком, – улыбнулся парень.

На улице ко мне под благословение подошло несколько человек. В основном женщины.

– Отче, помоги..

– Молись за нас, Григорий Ефимович…

– Откуда меня тут знают? – поинтересовался я у конторщика.

– Чай не в Африке живем, читаем газеты – ответил тот – Недавно писали, что царевича вы спасли от болезни, что немцы на него наслали.

Булгаков невежливо засмеялся. Я тоже споткнулся, чуть не упал.

– Да… – пробормотал я, Как там у Тютчева?

– Простите что? – конторщик насторожился.

– Говорю, немцы тут не причем.

– Значит, жиды, – покивал сопровождающий – Больше некому.

Да, двоякие чувства. Вроде образованный человек, а мысли дремучие. Или городок с его «соцкультбытом» – династии, поднявшиеся на выжимании из рабочих последнего, теперь щедро вкладывали деньги, как бы замаливая грехи основателей. Почему выжимая и замаливая? Мне вот очень запали в память две рассказки сопровождающего, одна про то, что его отцу платили так мало, что он в числе прочих ходил к купеческим домам побираться. Там после обедов выносили остатки, так многие рабочие без такой «благотворительности» и не выжили бы. И про то, как один из отцов-основателей возжелал стать почетным гражданином, для чего широко жертвовал церкви и уезду, а потом нажрался на ярмарке в Шуе и по дороге домой обоссал угол храма, невтерпеж было. Думал, что все разом уладит, да попик уперся, случился скандал и дело до епархии дошло. Уладил, при деньгах как не уладить – дело в Кинешемской канцелярии «сгорело», а в обычной сельской церквушке появились серебряные царские врата, какие не во всяком столичном храме есть.

Обсуждали мы виденное с Сергеем Николаевичем долго, всю дорогу до Коврова – Шуя город чисто текстильный, а мы такое уже видели. В Коврове же и другая промышленность имеется, вот ее посмотреть интересно. Ну и место знаменитое, там потом завод имени Дегтярева встанет, того самого, оружейника. Да и железная дорога тут серьезная – двухпутная, Москва-Нижний, с одноколейной веткой на Муром, оттого в городке большие железнодорожные мастерские имелись, а это значит, что есть настоящий пролетариат, не чета вичугским-шуйским патриархальным огородникам.

Настоящий пролетариат не подвел, уже на первом угловом доме от станции мы увидели листовку с призывами к стачке и списком требований.

– Шапирограф, – пробормотал Булгаков, вычитываясь в содержание.

– Что?

– Гектограф по-старому. Простейшее устройство для размножения оттисков, – пустился в объяснения приват-доцент, – с желатиновой формы до сотни можно сделать, если крупный шрифт. А мелкий штук двадцать-тридцать.

И пояснил в ответ на немой вопрос:

– Так расплывается же. Чем больше оттисков – тем ниже качество. Но простая штука, революционеры их любят. Ох ты!

Причина эмоционального возгласа открылась нам после очередного поворота – возле проходной фабрики, как впоследствии оказалось, бумаготкацкой товарищества Треумова, собралась толпа в несколько сотен мастеровых. Судя по тому, что преобладали тужурки и фуражки железнодорожников, они пытались «снять с работы» ткачей. То есть сами забастовали и вот пришли агитировать присоединится. И надо сказать, вполне успешно агитировали, требования были вполне материальные и понятные.

Сухой и сутулый, с длиннющими руками работяга в заляпанном зеленовато-синими пятнами фартуке громко зачитывал листовку собравшимся, к которым по мере чтения присоединялось все больше и больше рабочих фабрики.

– Увеличение заработной платы! Которые получают до семидесяти копеек в день в полтора раза! до рубля на треть! От рубля на четверть!

– Откуда такой громкий? – спросил один из стоявших перед нами собравшихся приятеля.