Пятилетний Мейсон в белой рубашке и галстуке на свадьбе у двоюродной сестры. Он нес кольцо. Кто-то пролил на Мейсона красное вино как раз перед тем, как надо было идти по проходу. И Мейсон снова плакал.

Малыш с ярко-красным носом смеется в ванной. Редкий случай — он не плачет.

Он старшеклассник, с компанией друзей. Том обнимает Мейсона за плечи. После уроков все заехали к Мейсону, и мама сделала сандвичи на всю компанию. Группка счастливых голодных подростков.

Ему семнадцать, он стоит перед своей новой машиной. Ладно, сама машина не особо новая — но ее приобретение не стало от этого менее волнующим. Он копил на нее целый год, подрабатывая в торговом центре. В последний момент мама подкинула еще несколько тысяч долларов — чтобы он купил автомобиль, на котором можно ездить без риска для жизни, а не раритет восьмидесятых годов.

Мейсону четыре года. Папа еще жив. Мама держит Мейсона на руках, на обоих солнечные очки, а Мейсон надел папину бейсболку, которая ему страшно велика. Мама выглядит счастливой; ее распущенные волосы развеваются по ветру. Папа их сфотографировал, а потом они все вместе пошли по пляжу, держась за руки. Был отлив, папа поднял несколько больших камней, и Мейсон увидел, как из-под них бочком убегают маленькие крабики. Потом они ели жареных креветок, и мама смеялась, потому что Мейсон решил, что соус «маринара» — это кетчуп, и полил им картошку фри.

Фотография выскользнула из рук. Мейсон наблюдал, как она, словно в замедленной съемке, летит, падает на пол, и по стеклу проходит трещина, пересекая мамино лицо. Он упал на колени, снял сломанную рамку и трясущимися пальцами отбросил разбитое стекло, достал фотографию и перевернул, чтобы прочитать подпись.

Мейсон осмотрелся, отчаянно ища в комнате что-нибудь, за что можно зацепиться взглядом. И наткнулся на собственное отражение в темном плоском экране.

Телевизор больше не ловил сигнал.

Около двух часов отключились все каналы. Не было предупреждения. Не было экстренного вещания. Никаких сообщений о том, что это проверка, всего лишь проверка. Все отключилось, и экран залила чернота.

Интернет тоже не работал.

Проверять мобильный Мейсон даже не стал.

Прежде чем телевизор отключился, из него лился поток вопросов. Ведущие новостей призывали зрителей сохранять спокойствие, а сами тревожно косились за экран. Не выходите из дома. Заприте двери. Если вы чувствуете, что не можете оставаться в одиночестве или что вам грозит опасность, свяжитесь с местным отделением полиции, и вам предоставят список доступных мест, где вы будете в безопасности.

Сохраняйте спокойствие.

Вертолеты кружили по небу, снимая на камеру массовые беспорядки в больших городах вроде Нью-Йорка и Чикаго. Люди по всему миру вели себя непредсказуемо, даже в тех местах, которые не были затронуты землетрясением. Не паникуйте. Лос-Анджелеса больше не было. Все электронные средства связи отказали. Никто не мог подсчитать точный размер ущерба. Из Сиэтла и Портленда пришло несколько репортажей. Города лежали в руинах. Число жертв никто не мог подсчитать.

Не паникуйте.

Что-то случилось с жителями США и всего остального мира. Люди сходили с ума. Набрасывались друг на друга. Взрывали школы и правительственные здания. Поджигали дома. То и дело приходили сообщения о расстрелах в ресторанах и больницах. На игровых площадках и в детских садах охотились на малышей. На людей внезапно нападали и незнакомцы, и родные и близкие. Сколько Мейсон ни пил, боль в плече не утихала. Несколько раз он становился перед зеркалом в ванной и отводил руку, насколько мог. Шевелил пальцами и присматривался к синякам и ссадинам. Мейсон даже подумал, не вернуться ли в больницу, — однако он не был уверен, сможет ли хотя бы выйти за дверь. Он подумал о маме: она так и лежит в палате интенсивной терапии, мертвая и всеми забытая. Сколько длится трупное окоченение? Может, ее тело уже размякло и медленно разлагается, клеточные структуры разрушаются, и нет никого, кто мог бы отнести ее в морг? Может статься, ее никогда не похоронят; могилой для нее станет больничная койка. Она превратится в мумию? Или сгниет?

Надо вернуться и забрать ее. В гараже есть лопата; он мог бы похоронить маму в саду. Возможно, там не такая торжественная обстановка, как на кладбище, но у него не было выбора. Впрочем, он вряд ли сможет еще раз посмотреть на мертвую маму. Что, если тело уже распухло? А что, если он ошибся и она еще была жива? Вдруг она умирает лишь сейчас и зовет Мейсона, а он сидит здесь и в одиночку допивает последнюю бутылку купленного ею виски? Нет, вернуться он не может. Надо просто перестать думать. Бесчувствие не прошло — напротив, оно сделалось отчетливее. Когда смотрел на фотографии, он не испытал никаких эмоций, хотя и знал, что должен что-то испытать. Хотя бы загрустить.

Но он не загрустил.

Он ничего не чувствовал.

Виски не помог.

Где-то в дальнем уголке сознания нажали на кнопку — и все, что его волновало, словно растворилось. Он сломался.

Так лучше — по крайней мере, именно это он себе говорил. Волнение ни к чему не привело бы. У него бы просто не выдержало сердце. Возможно, он скрючился бы на полу у себя в комнате и рыдал, как ребенок, если бы не это оцепенение. Поэтому он все еще мог действовать — или сможет действовать завтра утром, когда протрезвеет.

Время скорби прошло.

Настало время действий. Что бы ни происходило, этому не видно конца. Если он хочет выжить, надо отыскать безопасное место — какую-нибудь милую хижину в горах, где он сможет тихо пересидеть все это безумие. Может, он остановится на побережье и станет греться на солнце, как одинокий матрос, потерпевший кораблекрушение. Он хотел остаться один; потребности в людях у него не было. Они будут только тянуть его назад. Ему никто не нужен.

Все, что ему оставалось, — сжечь за собой мосты.

В гараже стоял бак с бензином для газонокосилки. Пошатываясь, он вышел и стал искать его под грудой брезента. Вернувшись в дом, начал с собственной комнаты. Главное — положить начало. Здесь ему ничего уже не нужно. Он щедро полил кровать бензином и отправился дальше. Зашел в гостиную и ванную. В мамину комнату заглядывать не стал — незачем. Он хотел было забрать ее драгоценности, но потом передумал. Вряд ли он сможет их продать. Мысль, что посреди всеобщего безумия могут работать ломбарды, была смехотворной. На первом этаже он полил телевизор и диван. В кухне окропил жидкостью из бака микроволновку, стол и занавески. Мейсон переходил из комнаты в комнату, пока у него не кончился бензин. Достаточно, этого хватит, чтобы нанести существенный урон. Одна спичка — и дом загорится.

Он вернулся в гостиную, кинул бак на пол и обернулся в поисках бутылки виски. Оказалось, что он ухитрился ее опрокинуть, и остатки жидкости вытекли на ковер. В голове мгновенно зашумело, взгляд затуманился. Мейсону не хватало сил, чтобы собраться с мыслями и понять, откуда взялась эта закипающая в нем ярость. Он поднял бутылку с пола и, не глядя, запустил ею в стену. Бутылка врезалась в телевизор, экран разбился, и пол усеяло осколками.

Этого было недостаточно. Мейсон подошел к стене и стал срывать с нее фотографии. Он кидал их на пол одну за другой, топтал ногами рамки и крошил ботинками стекло. Затем пришла очередь книжных шкафов с мамиными романами в мягкой обложке. Мейсон сметал их с полок, отдирал обложки и рвал страницы на части. Ваза, которую он когда-то ей подарил, полетела в камин; фарфоровые тарелки Мейсон метнул в стену. На кухне он опрокинул холодильник, вышвырнул стулья в окно, с корнем вырвал растения из горшков и использовал серебряные вилки вместо дротиков.

Он заплакал. Рыдания сотрясали его, мешали видеть, но Мейсон не остановился. По пути наверх он споткнулся на лестнице — отказали ноги. Мейсон закрыл глаза, и его ярость утихла так же быстро, как и разгорелась. Он плакал на ковре, опираясь спиной о перила, не осознавая, что он только что натворил.