Игнат был не в духе, отвечал односложно, со скрытым недовольством.

– Тебе лучше? – натянуто спросил он.

– Да, чуть-чуть, – соврала она. – Обедать придешь?

После паузы Серебров сослался на занятость и отказался.

Болезнь жены ужасно угнетала Игната Николаевича. Она напоминала ему уже случившуюся однажды в его жизни трагедию, крушение надежд, мучительный выход из депрессии. Он не переживет подобного еще раз. Лучше уехать на край света, отрезать прошлое и настоящее, стать человеком без сердечных привязанностей, свободным, как ветер. Почему жизнь приносит столько страданий?

Он пытался уговаривать себя, что Зоя простудилась – это происходит с миллионами людей, он сам недавно перенес грипп и кашлял целый месяц. Но что-то внутри подсказывало: не тешь себя иллюзиями, Игнат, у Зои начались галлюцинации, как признак серьезных неполадок в организме. Эта ее «встреча» с призраком, кольцо, телефонный звонок, обручение со смертью… чушь, но зловещая, предвещающая беду. Такие видения не посещают людей без причины.

Игнат гнал нехорошие мысли, но не так-то легко было от них избавиться. Они обступили его со всех сторон – черные вороны, как вестники грядущих несчастий.

Может быть, семейные неурядицы воспринимались бы им проще, не чувствуй он страшной, тайной вины перед Зоей, в которой он не мог признаться никому. Он и себе-то не отдавал отчета, как это могло произойти. Чудовищный, непоправимый поступок, совершенный им в состоянии умственного затмения, какого-то полного отсутствия воли. Эту вину нельзя было ни искупить, ни примириться с ней, ни понять.

– Мне нет оправданий, – твердил Игнат, содрогаясь от всплывающих в памяти подробностей. – Нет прощения ни божеского, ни человеческого. Я даже на исповедь к священнику не смею явиться с подобным покаянием!

И в то же самое время он признавал, что не в силах отказаться от содеянного, и сладость греха – отнюдь не выдумки.

Игнат Серебров не считал себя верующим, в церковь ходил редко, соблюдая скорее традиции, нежели подчиняясь велению души. Измена всем своим принципам, всем устоям, словно неугасимый пожар, пожирала его. Измена жене и угрызения совести являлись только составляющими сего испепеляющего пламени.

Игнат смутно помнил, как они оказались наедине… пили вино, и у него все поплыло перед глазами… В воздухе был разлит едва ощутимый аромат, курился душистый дым… все предметы меняли очертания, растворялись… все реальное таяло, а страсть, о силе которой он и не подозревал, просыпалась в нем, как хищная, утонченная и жадная, дикая кошка. Чувственность поглотила разум… он оказался слишком слаб, дабы оказать достойное сопротивление.

Женщина улыбалась, ее глаза горели… ее грудь розовела сквозь прозрачную блузку… или сквозь туман, застилавший сознание Игната. Могучее, кипящее в крови желание сокрушило все жалкие попытки опомниться, отстраниться… удержаться на грани. Жгучие ласки бросили в жар – он, будто пьяный, овладел ею… потом еще раз. Он перестал быть Игнатом Серебровым – бизнесменом, чьим-то мужем, зятем, другом, отцом, – и стал просто мужчиной, подчиняющимся напору плотской любви, слиянию двух вселенских начал… Женщина добилась-таки своего – она впитывала его страсть, как горячий песок впитывает дождевую влагу во время сезона дождей. Кто знает, когда это повторится вновь? Она заманила его в ловушку и растерзала, как хищник – долгожданную добычу. Кто знает, когда доведется вновь утолить этот голод? Он позволил ей вовлечь себя в извращенную, дикую пляску вожделений, где каждый поцелуй полон яда непоправимости и презрения всех законов. Отрава проникает в душу, и от нее нет спасения.

То расслабленная, то напряженная, в каждое мгновение новая, женщина плотоядно улыбалась, принимая его в себя раз за разом, предугадывая малейшее его движение… она задавала ритм, из которого он не мог выйти. Это был пульс неизведанного, темного, страшного забытья… боль и услада, смертельный плен.

Женщина отдавалась, как невинная весталка[4], знающая, что ее ждет за это преступление смертная казнь. Но казнь ждала не ее, а его! Она начала свершаться сразу, лишь только он вернулся к осознанию себя как Игната Сереброва – мужа, отца, делового человека, уважаемого члена общества. Раскаленное жало содеянного пронзило его насквозь, пригвоздило к позорному столбу, обещая муки земные и небесные. Словно святой Себастьян, пронзенный стрелами, он теперь обречен на гибель. Но если Себастьян принял муки за веру, то за что он, Игнат Серебров, надел на себя терновый венец? Как это произошло с ним?

Женщина молча смотрела, как он, вне себя от ужаса, вскочил, отводя глаза, велел ей уходить.

– Тебе от меня никуда не деться, – промолвила она. – Не сопротивляйся. Так ты еще сильнее увязнешь! Мой мед горек, но такого ты нигде не попробуешь. Ты уже испил из этой чаши, милый.

– Не называй меня так, – бессильно прошептал Игнат. – Ты не смеешь…

– Смею, – засмеялась она. – Теперь можно. Теперь мне все можно! А ты будешь молчать и подчиняться. Мне больно говорить тебе это, но любовь бесстыдна и всесильна. Она безжалостно срывает цветы и плоды, не спрашивая разрешения. Ни у кого! Любовь есть зло.

Она ушла, а господин Серебров долго стоял под горячим душем, стараясь смыть с себя… что? Кожу? Он переключил воду на холодную, но не заметил разницы. Вышел из ванной, сел на кухонный диванчик и выпил полстакана коньяка. Не помогло. Следующие полстакана ничего не изменили. Он был дьявольски, предательски трезв. Как стеклышко. Случившееся не удавалось ни смыть, ни залить алкоголем. Обхватив голову двумя руками, Игнат застонал:

– Боже, за что ты меня наказываешь?

Спустя несколько дней он проезжал мимо церкви и велел шоферу остановиться. В сумеречной прохладе храма поблескивал иконостас. От множества горящих свечей поднималась к потолку сизая дымка; сквозь нее глядели вниз, на молящихся, святые и ангелы. Дева Мария прижимала к груди младенца…

Сереброва скрутил резкий, судорожный приступ тошноты. Он едва успел выскочить из храма, как его вывернуло в подстриженные кусты у ограды. От земли шел приторный запах перегноя. Обливаясь холодным потом, Игнат побрел к машине.

– Вам плохо? – забеспокоился водитель. Ему еще не приходилось видеть шефа в столь плачевном состоянии.

«Плохо ли мне? – подумал Серебров. – Разве можно подобрать слова, выражающие то, что я испытываю? Плохо… хорошо… пустые звуки, за которыми ничего не стоит. Меня преследует рок».

Болезнь жены оказалась первой неприятностью, за ней последуют другие. Возможно, он разорится, потеряет деньги. Или что-нибудь случится с Кариной. Только не это!

По дороге в офис господин Серебров перебирал в уме возможные бедствия, могущие обрушиться на него. Водитель часто оглядывался на заднее сиденье, где, бледный, отрешенный, полулежал Игнат Николаевич, однако ни о чем не спрашивал.

Серебров в его возрасте оставался подтянутым, крепким, весьма привлекательным мужчиной. Ему можно было дать лет сорок пять. Его лицо с крупными, но правильными чертами украшали выразительные глаза, длинные ресницы и чувственная линия губ. Игнат Николаевич коротко стригся, одевался подчеркнуто элегантно и умел произвести впечатление. Особенно на женщин. О нем много сплетничали, часто – без повода.

Его супруга Зоя – бледная тень красавца-мужа, – миловидная интеллигентная дама, имела покладистый, терпеливый характер. Она занималась домашним хозяйством, от случая к случаю воспитанием Карины и была вполне счастлива. Строптивый, необузданный и взрывоопасный темперамент девочки она принимала снисходительно, чего не скажешь о Сереброве. Разумеется, Зоя хотела бы видеть в Карине совсем другое, но – кому что бог дал.

Такими Серебровых люди видели со стороны, и это была оценка, близкая к истине. Карина вносила разлад в их семейную жизнь, что Серебровы тщательно скрывали. Иногда напряжение между отцом и Кариной достигало критической точки. Зоя замирала от страха, но гроза разряжалась, и все возвращалось на круги своя. Когда дочь выросла, Игнату Николаевичу стало легче, а Зоя вообще вздохнула свободно. Отдельная квартира для Карины – большое благо.