Пока большой босс «Спенсер АртиСатс» делал еще несколько телефонных звонков и переносил встречи, Лукас размышлял о Фомальхиве, о зӱрёгалах, о Марсе.
«Меньше чем через неделю первый Корабль с д-альфийцами приземлится на Деймосе II. И я должен попасть туда любой ценой. Раньше, чем зӱрёгал доберется до меня».
Он взглянул на Роберта Трэвиса, который в тот момент со своей утомительно неутомимой дружелюбностью заказывал столик в ресторане, и застыл при воспоминании о трёигрӱ. Он не сомневался в том, что ждет его, если зӱрёгал раскроет его планы, но тем не менее не собирался от них отказываться. И раз такие перспективы его не пугают, сочувствие Трэвису не должно быть для его совести непреодолимым препятствием.
«Нет, Роберт Трэвис больше не будет начеку — как и на том несчастном экзамене,— констатировал он мысленно.— А я из него выбью Корабль». * * *
Старого профессора было невозможно победить.
Тесная комната, камень и металл — ӧссенский корабельный стиль. Лукас молча стоит у доски, ожидая, пока отец проверит только что написанные знаки. Он очень устал. Он хотел бы сесть на пол или хотя бы прислониться к стене, но не делает этого. Раньше он не позволял себе этого из страха. Сейчас — из гордости.
И кроме того… у него есть кое-какой замысел, а значит, и надежда.
Что касается мелких бунтов, отец в их беспощадном подавлении демонстрирует куда большее упорство, чем Лукас в их изобретении. Нет, мелкие бунты почти бессмысленны. Лукас экономит свои силы для коренных переворотов.
Старый профессор выпрямляется.
— Можешь стирать.
«Или же, говоря простым человеческим языком: молодец, Лукас, поздравляю, ты все написал точно и быстро, и я не вижу ни одной ошибки, за которую мог бы надавать тебе по голове»,— подумал Лукас кисло. О переводе на терронский он, конечно, должен позаботиться сам.
Он стирает с доски и молча выходит за отцом в коридор. Проходя мимо кабинета, отец останавливается.
— Лукас. Иди за мной.
Каждый раз, когда Лукас переступает этот порог, он чувствует прилив адреналина — это как удар в живот, как водомет с обжигающей водой. Соотношение страха и злости колеблется в зависимости от того, преобладает ли в данный момент вина или гнев, но одно не меняется: кабинет отца — это место, где постоянно происходят конфликты.
— До конца месяца ты должен подать заявление в университет,— произносит старый профессор и подталкивает к нему металлический ӧссенский стул.
— Садись. Ты уже думал о том, что будешь изучать?
Прекрасно — вот и оно! Конечно же, Лукас об этом думал. Он ни на минуту не задумывался, что можно не учиться дальше; он так привык постоянно учиться, что это казалось ему самой естественной вещью в мире. А вот чего он не хочет — точно знает: ни в коем случае не ӧссеистика; но в то же время у него нет конкретных интересов, которые бы четко направляли его к другим специальностям. И вот он уже какое-то время просматривает страницы университетов и выбирает наугад.
Критерий один.
Это должно быть что-то, что максимально выведет отца из себя.
— Я уже подал заявление,— говорит он.
Он жадно всматривается в лицо отца в поисках признаков тревоги и беспокойства. Еще бы лучше страха. И, безусловно, больше всего душу ему бы грел чистый ужас.
Но отец не позволяет кому-либо так просто вывести себя из равновесия.
— Я предполагал, что ты не отложишь все на последний момент,— произнес он.— Это не в твоем стиле. Но все-таки можно подать несколько. На случай, если тебя вдруг не возьмут.
— Одного хватит,— отрезал Лукас.
Старый профессор был настроен благосклонно.
— Как скажешь. Я в свое время тоже подал лишь одно. На внеземную антропологию — ӧссеистика тогда не была отдельной специальностью. Но я знал, что это единственное, чем я хочу заниматься в своей жизни.
«И ты, конечно, думаешь, что я такой же одержимый, а? — подумал Лукас с нарастающим злорадством.— И в этом ты ошибаешься».
Отец кладет руки на стол и выжидающе смотрит на него.
— Итак, Лукас… что ты выбрал?
Лукас сдерживает волнение — делает глубокий вдох и бросает ему прямо в лицо:
— Астрофизику.
Глаза отца заблестели.
— Неужели?! Что ж, это отличная новость! — объявляет он с нескрываемой радостью.— Выбор даже лучше, чем я смел надеяться!
Лукас чувствовал, как все его тело сковывает судорога. И мысли тоже. Отличная новость?!. Отец думает, что это отличная новость?! Хорошо, что он сидит. Лишь большим усилием он сдерживается, чтобы не треснуть кулаком по столу.
— Я думал, ты будешь настаивать, чтобы я изучал ӧссеистику,— наконец выдавливает он из себя.
— Я совершенно не ожидал, что ты захочешь подать туда заявление, потому решил избавить тебя от речей на эту тему,— говорит старый профессор с улыбкой.— Но раз до этого дошло… помни, Лукас: если ты по какой-то сомнительной случайности вдруг попытаешься попасть на мою кафедру, я позабочусь, чтобы тебя не приняли. Несомненно, ты бы сдал экзамены, но последнее слово за мной. А я не дал бы своего согласия.
— Почему? Я думал, что… что ты хочешь, чтобы я посвятил себя этому.
— Безусловно. Тебе не избежать Ӧссе. Но учеба на этой специальности не будет иметь для тебя смысла. Ты лишь обленишься и зря потратишь шесть лет, потому что уже сейчас знаешь гораздо больше, чем я осмеливаюсь требовать от своих студентов на госэкзамене.
Гораздо больше?.. Лукас чувствует, как кровь приливает к его щекам; он совершенно бессилен перед волной радости, и в то же время ненавидит себя за это. Он пришел, чтобы разозлить старого профессора, а теперь позволяет подкупить себя одним только намеком на похвалу! Но он так редко получает признание от своего отца.
Старый профессор ухмыляется.
— Конечно, ты им не ровня.— Он тут же осадил сына.— Они должны успеть все за двенадцать семестров, а ты учишься с самого детства. С этой точки зрения твои результаты довольно жалки. Кроме того, у них другая цель, нежели у тебя. Обладатель диплома ӧссеиста разбирается в реалиях, способен читать тексты и находить нужные цитаты в первичных источниках, что определяет надлежащую квалификацию для научной работы. Но когда приходится жить среди ӧссеан, необходимо знать все наизусть, потому что смотреть в книги никто не позволит. В этом отношении ты не слишком-то продвинулся. Ты учишься намного медленнее, чем я от тебя ожидал.
Лукас проглатывает гнев и унижение; ругает себя, что ждал похвалы, как собака обглоданной кости; как он мог опять позволить себя провести? «Ну, теперь это гораздо больше похоже на наш обычный разговор,— с сарказмом отмечает он про себя.— Сразу легче стало». Сарказм помогает. Ему удается улыбнуться.
— Уж в цирк меня точно возьмут,— бросает он.— Ни одна дрессированная обезьяна не умеет так мастерски декламировать священные книги, как я.
— Твоя дерзость в последнее время стала немного однообразной,— говорит отец.— Я могу понять, что заучивание стихов не удовлетворяет тебя интеллектуально, но для меня это не было и не будет причиной как-либо изменить свои требования. Что касается учебы, я давно заметил, что ты склонен к абстрактному мышлению больше, чем к обычному накоплению информации. Я предполагал, что ты будешь рассматривать философию или математику, но в конце концов рационально оценишь возможности применения знаний и придешь к компромиссу между красотой чистой абстракции и практической применимостью…
У Лукаса шумит в ушах. Подобные речи отца всегда доводили его до белого каления — это медленное и методичное препарирование всех мотивов и чувств, воспроизводимое отстраненным тоном перед аудиторией невидимых студентов. Дамы и господа, сегодня на примере моего сына мы покажем, какую ярость могут вызвать даже совершенно незначительные раздражители у дрессированной обезьяны; пожалуйста, возьмите резиновые фартуки.
