Отец говорит. «Твоя подруга… ӧссенские знаки… на пуб­лике…» Лукас молча задыхается от предательства. Вот так ломается чувство доверия, действительно печальный момент!

Ледяная усмешка в голосе отца:

— Ты меня разочаровал, Лукас. Ты прекрасно знаешь, в каких условиях должен учить ӧссенские тексты. Но ты попытался меня обмануть.

С трудом собранная смелость, направленная против страха и потраченная на одно витиеватое предложение:

— У меня сложилось впечатление, папа, что ты оцениваешь по достоинству проявление определенной находчивости вместо покорного смирения перед судьбой.

Попадание: в глазах отца проблеск удовольствия и даже гордости. Радость Лукаса — ведь ему удалось подобрать подходящую реплику и угадать ту самую меру, чтобы скрыть за витиеватостью дерзость — мгновенно увяла. Да, он попал в цель. Он ведет себя ровно так, как этого желает отец. И не только — он действительно именно такой, каким его хочет видеть старый профессор: утративший все свое, вымуштрованный по его подобию. Неразрешимая дилемма, которую он осознаёт уже тогда (а с годами лучше не становится): соответствующая мера гордого отпора перед лицом Джайлза Хильдебрандта свидетельствует о большей податливости, чем если бы он в слезах бросился к его ногам. Честно говоря, такую роскошь, как истерический плач, он никогда в жизни не мог бы себе позволить.

— Находчивость я ценю, Лукас, но непослушания не стерплю,— говорит отец с холодной улыбкой.— Чтобы твоя фантазия не пропадала даром, мы решим это по-ӧссенски: ты сам выберешь себе наказание. Первый вариант: шесть недель домашнего ареста…

«Боже, лыжи! Ведь будут гонки! — в ужасе думает Лукас.— Что же мне делать, если я даже на тренировку не попаду?» Но он хорошо знает, что отец думает о плазмолыжном спорте.

— Через две недели начинаются каникулы — все, что он произносит вслух.

— Я заметил. У меня тоже,— заверяет его отец.— Зато мне не придется контролировать, до которого часа у тебя уроки. Другой вариант: шесть недель ты будешь учить тексты в удвоенном объеме…

«Что не слишком-то отличается от домашнего ареста,— с отвращением думает Лукас.— Еще и голова будет гудеть как барабан ню-метал-группы. Классные каникулы».

— А третий? — спрашивает он, хотя уже знает.

В конце концов, третий вариант — это его единственная надежда.

— Как я уже говорил, мы решим это по-ӧссенски. А это означает, что третий вариант придумаешь ты сам. В течение завтрашнего дня я ожидаю твое предложение по поводу соответствующего наказания. Лишь одно, полное и окончательное, в письменном виде, чтобы не возникло сомнений. Шесть недель — не обязательно. Сопоставимость — да.

Лукас знает, как работает закрытый аукцион: слишком низкая ставка останется без внимания и ее не спасут дополнения и улучшения. А если она будет принята… После принятия одолеют мысли, что ставка была слишком высока, и аукционер окажется в проигрыше дважды, ведь сам ее назначил. Таково ӧссенское милосердие.

Сон как рукой сняло — каждая встреча с Джайлзом Хильдебрандтом у любого вызовет прилив адреналина на неделю вперед. И, конечно, он совершенно не удивлен. Лукас давно ожидал, что отец однажды придет к этому, и имел в запасе встречное предложение. Он быстро обдумывает, удастся ли что-то выиграть, если выдать его уже сейчас, без времени на размышления. Это будет как признание в том, что он знал, что делал, но если он успеет подать свое предложение устно, то затем сможет креативно обработать по реакции отца. И наоборот — если отец вынудит на самом деле что-то написать, то ничего поделать он уже не сможет.

— Не стоит ждать до завтра,— уверенно говорит он.— Я подумал, что…

— Нет, Лукас,— мгновенно перебивает его отец.— Ни слова!

Он осматривает сына, и на его лице появляется язвительная улыбка.

— Похвально, что совесть заставила тебя заранее задуматься о наказании, но я не хочу ничего слышать. Будь добр, напиши на бумаге.

Нет, Джайлза Хильдебрандта невозможно было обыграть. Теперь, конечно, Лукас признавал, что отец имел на это право, но в нем все равно еще отдавались эмоции: гудящий гнев и щепотка сдавливающего страха при мысли о том, что он тогда придумал. Конечно, он не в первый раз за свое детство оказался в подобной ситуации. И в его предложениях можно было четко выделить принцип, к которому он тяготел всю жизнь: быстро, остро и чисто. Так он и выбирал: лучше боль, чем продолжительные запреты, ведь боль не длится так долго. «Золотые времена,— подумал Лукас.— Когда я верил, что это взаимо­исключающие вещи».

Он вышел на площадь и решил, что мер предосторожности достаточно. Затем остановился у ближайшего винного ресторана и вызвал в общественном терминале такси. Менее чем через минуту машина тихо остановилась у тротуара. Лукас посмотрел на время: половина двенадцатого ночи. Время было четко просчитано, но он еле успевал. Потому схватил свою сумку и быстро скользнул в машину.

Хорошая новость: в такси его не поджидали ни медианты, ни зӱрёгал.

В ушах Фионы отдавался гипнотизирующий звук: шорох пересыпающегося кварцевого песка в полукруге «Лунной исповеди», хорал тысячи молитв, обращенных к лицу Аккӱтликса. Она сидела на ковре в своей спальне и держала между коленями эту вещь, немного напоминающую большой тамбурин. Рукой она выстукивала незатейливый ритм на натянутой мембране барабана. Металл дребезжал от крупных песчинок. Как и тибетские молитвенные барабаны, ее «Лунная исповедь» каждую секунду посылала в небо просьбы со скоростью тысяча двадцать четыре бита. Фиона вслушивалась с отсутствующим выражением на лице, совершенно околдованная звуком и монотонными движениями.

Иначе молиться она не могла, ведь так никогда и не выучила ӧссеин.

Но в этот раз спокойствие было не так сладко, а чувство преданности не таким полным, как она привыкла. Ей казалось, что лицо Аккӱтликса наблюдает за ней со стены с недовольством и явным недоверием. Под таким взглядом ей было совсем не легко.

Наконец Фиона сдалась. Торжественно отложила «Лунную исповедь», поклонилась статуе и выбежала из спальни. Закрыла за собой дверь. Свою веру она доказала, а теперь, для разнообразия, нужно было подумать в спокойной обстановке.

Ее взгляд вдруг упал на стол, где лежал билет на завтрашнее утро. Билет на Марс, куда ее посылает шеф… и куда, согласно Прастарой, лететь нельзя. До запуска рейсового корабля оставалось около семи часов, а Фиона все еще не знала, что делать. Прастарая всегда была ее опорой: ласково поддерживала во всех начинаниях, помогала толковать сны и сама ими управляла. Ни разу в жизни она ничего не приказывала и не запрещала настрого. С другой стороны… на то не было причин. Ее воля и желания Фионы никогда друг другу не противоречили.

До сих пор.

«Можно сказать Прастарой, что я никуда не еду, принести билет и разорвать его у нее на глазах. А утром купить новый и днем улететь под шумок на Марс»,— подумала Фиона.

Затем горько рассмеялась.

Нет, она не могла купить новый. У нее не было денег на билет.

В это вряд ли кто-то поверил бы. Как она может быть без денег — она, скромная, без обязательств, со своей зарплатой? Больших расходов не было, но она оставляла часть дохода на одежду и репрезентацию — это было необходимо для ее должности. Жила она на съемной квартире, не путешествовала и не позволяла себе ни капли роскоши. И даже несмотря на это у нее не было никаких накоплений.

Всю свою зарплату она посылала на поддержку лардӧэнского круга.

Фиона села за стол и уткнулась лицом в ладони. «И что теперь? Что я теперь должна делать? Стоит ли одна дурацкая командировка ссоры с Прастарой?» — думала она. И слово «ссора» было слишком мягким, когда Фиона осознала, какой ужас в ней вызывает мысль о грядущем конфликте. И в тот же момент она начала видеть и куда более пугающие перспективы — то, что предчувствовала все это время, но дело никогда не заходило настолько далеко, чтобы она могла допустить их реальность. «Сегодня Прастарая хочет, чтобы я не летала на Марс. Завтра захочет, чтобы я уничтожила на работе какие-нибудь документы. А послезавтра — чтобы я уволилась. Она может захотеть… все что угодно».