— Змея! — проговорил я, задыхаясь. — Большая, толстая змея рядом с уборной. Если поспешить, можно поймать её и убить.

Старший монах вставил свои зубы и улыбнулся.

— Не надо, — сказал он. — Эта змея живёт у нас уже несколько лет и ловит мышей. Мы забыли тебя о ней предупредить. Просто обходи её, она не опасная.

У змеи было даже своё имя, которое я забыл, с «тян» на конце. «Сан» значит «господин» и ставится после имён взрослых людей, а «тян» — после имён детей и домашних животных. Возвращаясь к себе в комнату, я был невероятно сердит на себя. Нет в мире ничего, что способно вывести человека из равновесия, — мне давно следовало это знать. Чтобы понять эту неоспоримую истину, вовсе не требовалось обучаться в монастыре. Ведь я не выходил из себя в былые времена, когда у меня спускалась на мотоцикле шина или когда я терял одну из своих любимых книг. Так почему вышел из себя, встретившись со змеёй? И почему выхожу из себя сейчас, когда всё позади? Вместо того чтобы обрести хладнокровие, я стал нервным и истеричным. «Идиот!», «Тупица!», «Дурак!» — целыми днями я обзывал самого себя, порой вслух и даже находясь в зале для медитации. Старшему монаху тоже приходилось кричать на меня.

— Бодрствуй! — повторял он.

В те дни я обнаружил кое-какие возможности сделать жизнь приятнее. Наступило время «облегчённого обучения», а это означало, что мы встаём не в три часа утра, а в четыре, медитация по вечерам была отменена, нескольких монахов отпустили навестить родителей, а наставник отправился в Токио читать лекции. Из трёх монахов, возглавлявших монастырь, двое уехали, так что старший монах был постоянно занят и мы редко его видели. Утром он давал нам указания на весь день и исчезал. Я помогал собирать хворост и работал в саду, потом учил японский язык и лишь по вечерам медитировал со всеми под надзором молодого монаха, который сокращал периоды и не обращал внимания на раскачивание и засыпание. Поначалу я сам стирал себе одежду — работа не из приятных. Теперь я купил две пары джинсов, кучу белья и рубашек. В магазине моего размера не оказалось, но там приняли заказ и через три дня с десятипроцентной скидкой доставили аккуратно упакованную одежду. Одежды стало много, я раз в неделю относил её прачке, жившей по соседству. Я сменил ресторан — в первом меню оказалось довольно однообразным. Но самым важным моим открытием были общественные бани. В монастыре монахам позволялось пользоваться баней лишь раз в девять дней. Душ они принимали когда угодно, но он холодный. Монастырская баня была маленькой и состояла из железной бадьи, которую подогревал слабый огонь, поддерживаемый хворостом и листьями. В Японии мало леса, дрова там — роскошь. Кому-нибудь из монахов приходилось полдня нагревать бадью, и, когда вода в ней наконец становилась горячей, первым в неё забирался настоятель, а затем монахи — по старшинству. Я оказывался самым последним, так как недавно прибыл в монастырь. Это вовсе не значит, что мне приходилось сидеть в грязной воде — прежде чем залезть в бадью, японцы моются с мылом и обливаются из таза и только потом погружаются в горячую воду, чтобы попарить свои усталые кости и мышцы.

Баня, которую я обнаружил, была улучшенным вариантом монастырской. Нужно было немного пройти по узким улочкам мимо магазинчиков и лавок. По пути все со мной здоровались, все меня знали. В Киото тогда жило всего-навсего двадцать девять человек с Запада и более миллиона японцев. Я давал десять центов женщине на входе и раздевался на каком-то балконе в зале, на котором был виден не только этой женщине, но и всем посетителям. Женщины проявляли ко мне явный интерес: белые мужчины были для них внове, и хотя они наверняка видели их в кино, живое зрелище куда интереснее. Три измерения лучше, чем два.

Обычно я шёл в баню ранним вечером и долго отмокал в большом бассейне, выложенном красивой глазированной плиткой. Раньше купались все вместе, но с приходом американцев возобладали новые идеи, и мужчины стали мыться отдельно от женщин. Вскоре я познакомился с постоянными посетителями бани, приветствовал стариков по имени.

— Здравствуйте, Ян-сан, — говорили они.

— Здравствуйте, Танака-сан, здравствуйте, Кобори-сан, здравствуйте, Сасаки-сан. Хорошая сегодня вода.

После чего все с довольным видом принимались жаловаться друг другу на жизнь. Я больше общался со стариками из бани, чем с монахами. Они расспрашивали меня, много ли приходится медитировать.

— Три часа каждый вечер, — с гордостью отвечал я, — а когда вернётся настоятель, добавится ещё два часа днём и один утром.

Старики сочувственно кивали головами и со значением переглядывались. У них появился странный знакомый.

— И что, болят ноги?

— Болят, — отвечал я, показывая больные места.

Монастырь моим походам в баню не противился, хотя старшему монаху о них наверняка было известно.

Наблюдая за повседневными делами старшего монаха, я постепенно выявил особенности его характера, из которых наибольшее впечатление на меня производила невозмутимость. В своём поведении я, пожалуй, подражал скорее ему, чем наставнику. Наверняка он знал о том, что служит примером мне, да и другим монахам и послушникам. В любой эзотерической дисциплине очень опасно соотносить себя с другим человеком — ведь если тот сделает что-то, неприемлемое или неоправданное в глазах его последователя, пример разобьётся на тысячи кусочков, а вместе с ним разбиваются и становятся бессмысленными образ, бог, дисциплина. Вероятно, понимая это, старший монах избегал экстравагантного поведения и строго подчинялся монастырским правилам. Он вставал раньше всех, ложился спать позже, во время медитации совершенно не двигался, вовремя ударял в колокол, за совместной трапезой следил за каждым своим движением. Несмотря на всё это, в нём не было ничего жёсткого — он легко скользил по жизни, был свободным, добрым, спокойным, пожалуй, даже беззаботным человеком, которого ничто не задевало. Когда я пытался о чём-нибудь с ним говорить, он выслушивал меня и тут же возвращал к тому, чем я занимался. Если он хотел поговорить, то выбирал для этого подходящий момент и обстановку, создавал ситуации — а это удаётся далеко не всем.

То, что под его строгостью скрывается ещё одно качество, я понял по выражению его глаз. Равнодушие — неудачное слово, правильнее назвать его беспристрастием. Старший монах был действительно беспристрастен даже тогда, когда проявлял к кому-то интерес или чем-нибудь занимался. У него была удивительная походка, словно он шагал по мягким, но упругим пружинам, которые полностью контролировал. Подчеркни он свою походку чуть сильнее, и она стала бы смотреться неестественно, но этого не было. Правильное, пребывающее на грани правильного, — неотъемлемая часть дзен-буддизма.

Когда мы встретились, старший монах уже завершил изучение дзена и не посещал наставника, чтобы продемонстрировать тому свой духовный рост (или его отсутствие), как это делали мы, и, однако же, пребывал с ним в постоянном контакте. Нам ежедневно приходилось посещать наставника, чтобы показать ему свою работу с коаном и его решение, которое таковым не было. А он уже пребывал внутри него.

Когда мы покидали зал для медитации, старший монах оставался неподвижно сидеть на своём месте, не поднимая взгляд от пола. Если бы монастырским правилам следовали строго, его бы в монастыре уже не было, поскольку решивший последний коан ученик не имеет права жить за счёт общины. Каждый грош община получала в дар либо впрямую (кто-то присылал несколько банкнот или чек в конверте), либо сбором подаяния. Каждое утро монахи выходили на улицы города с чашей для подаяния в руке и терпеливо ожидали, когда им кто-нибудь подаст. Они никогда не подходили к людям, а для привлечения внимания громко произносили нараспев: «УУУУУУ», так что прохожий зачастую с трудом догонял их, чтобы вручить своё подаяние. Монахи, сосредоточившись на звуке «У», шли вперёд, словно в тумане.