На следующий день утром я ехал в поезде, проходившем через станцию Звенигородку. Прямого поезда на Киев в то время не было. Пересадка на ставшей мне родной станции Цветково. Время пик: возвращаются с каникул студенты, курсанты военных училищ, школьники. Билет в Цветково закомпостировать не удалось. Нет мест. Пропустив несколько поездов на Киев, я отчаялся, и вдвоем с попутчиком-студентом мы решили ехать «зайцем», забравшись вначале на буфер вагона, а когда поезд тронулся, прошли в тамбур. Присев на корточки, я задремал. И совершенно напрасно. Пробуждение было не из приятных: надо мной стояли ревизоры — мужчина и женщина. Оба телосложения впечатляющего. Пути отхода отрезаны. Все мои объяснения, билет до Киева, который не удалось прокомпостировать, справка, вызов из Киева — все напрасно. Облегчив мой карман аж на целых 25 рублей (больше у меня не было), они ушли, сказав, чтобы я на первой же остановке убирался вон. Они как заводные рыскали без устали по поезду всю ночь напролет, мы то и дело прыгали из тамбура на буфер на ходу поезда. В конце концов нам это ужасно надоело, и мы, снова перейдя на буфер, по скобам залезли на крышу вагона. Мой попутчик-студент вскоре, стуча зубами от холода, спустился вниз, я же стоически встречал рассвет, распластавшись на округлой крыше вагона, ухватившись за грибок вытяжной трубы и дрожа от холода, напрасно пытаясь прикрыться от пронизывающего ветра своим дерматиновым портфельчиком с жареной курицей. Рассветало, когда проскочили Васильков, Белую Церковь, миновали Бровары. Показался Киев. Пора слезать с проклятой крыши.
В Управлении кадров МГБ получил воинское требование на проездной билет до Ленинграда. Встал на вокзале в очередь к воинским кассам и, зажатый в плотной горячей толпе военнослужащих, незаметно для себя уснул. Проснулся, когда толпа пододвинула меня вплотную к окошку. Портфельчик (уже без курицы), сжимаемый мертвой хваткой, я все еще, к счастью, держал в руке.
Ленинград. Поздний вечер. С Московского вокзала мы с Юрой П., с которым я познакомился в управлении кадров, направляемся на такси на Петроградскую сторону, где расположена наша школа. Идем с ним по неширокой, слабо освещенной улице под названием Пионерская. Ищем дом № 18.
— Где-то здесь, — говорит Юра, когда мы зашли за угол здания казарменного типа.
— Здесь ведь должна быть проходная, — сказал я.
В этот момент мы поравнялись с полуоткрытым зарешеченным окном и за тяжелой шторой увидели лампу с зеленым абажуром (такую лампу мы видели в кино в кабинете Сталина). В кресле, наполовину скрытый портьерой, сидел офицер в фуражке с синей тульей и красным околышем.
— Извините, товарищ капитан, — обратился Юра сквозь решетку окна. — Пионерская, 18, это здесь?
— Да, это здесь. Идите прямо по улице до проходной.
Вооруженный револьвером вахтер проверил наши документы. Через минуту подошел капитан с красной повязкой, с которым мы только что говорили через окно.
— Что-то вы поздновато, — сказал он. — Завтра уже экзамены. Столовая давно закрыта. Переночуете эту ночь в спортзале, а завтра после санпропускника получите койки в казарме. — И он проводил нас в небольшой спортзал, где на полу лежали борцовские маты, а вдоль стен стояли гимнастические снаряды.
— Давай располагаться, — говорит Юра, укладываясь на толстый, упругий, обитый дерматином мат.
— Эх, хорошо, — сказал я, потягиваясь.
— Хорошо-то хорошо, да только вот кишки марш играют. Жрать-то хочется. У тебя ничего не осталось?
— Еще в поезде последнюю корочку хлеба доели.
— А, черт! Пойду-ка я в гастроном, чего-нибудь куплю.
— Так уже около одиннадцати ночи.
— А он в двенадцать закрывается. Когда ехали, я видел, гастроном еще открыт. Надо было заскочить туда. — И он пошел к проходной.
Вскоре Юра вернулся с батоном и банкой шпрот.
— А что это за рыба? — спросил я.
— Шпроты. Не видишь?
— Впервые вижу.
— Ну, тогда давай попробуем.
Мы перочинным ножом открыли шпроты и поужинали, сидя на матах. Никакой мебели здесь не было. Наутро вместе с другими абитуриентами пошли писать экзаменационный диктант на тему о М. И. Калинине.
И только тут выяснилось, что двухгодичную школу военных переводчиков только что преобразовали в Институт иностранных языков МГБ СССР и мы вместо двух лет будем учиться полные четыре года, а по окончании получим высшее образование и диплом переводчика-референта.
На следующее утро после диктанта мы пошли в санпропускник. Там нас заставили раздеться, и молоденькая медсестра с мощным рефлектором в руках проверила нас на вшивость сначала на голове, потом — внизу. Тех, у кого что-то было, другая медсестра, постарше, безжалостно брила наголо. Мы, счастливчики, избежавшие такой беспощадной экзекуции, хихикали в кулак, потешаясь над кажущимся столь жалким и незначительным, лишившимся курчавой волосяной оправы мужским достоинством наших новых товарищей.
После банного отделения нам вручили нашу еще горячую, прожаренную на всякий случай штатскую одежду. Лишь после этого нас определили в спальню-казарму, где размещалось двадцать пять человек, и поставили на пищевое довольствие.
Из пятисот поступавших осталось только сто. Среди нас, разного штатского сброда, особо выделялись суворовцы училища МГБ, подтянутые, крепкие ребята в черной форме с красными погонами. Они держались поначалу особнячком и общались только между собой, но потом, когда всех одели в одинаковую форму цвета хаки, они, разбросанные по разным группам, растворились в общей среде.
Сорок дней так называемого карантина. Нас никуда не выпускают; Только учеба и спорт. Утренняя зарядка. Тоскливо на душе. В воскресенье местным ленинградцам разрешили съездить домой. Мы же, иногородние, торчим в спортзале, куда принесли радиолу и несколько старых пластинок, среди них — полный печали полонез Огинского, который мы заводим бессчетное количество раз.
Приходят две вполне взрослые девицы из группы, именуемой «академики». Эго те, кто уже закончил двухгодичный курс и проходят еще какой-то дополнительный годичный курс, содержание которого нам неизвестно. В группе «академиков» несколько девушек и молодых щеголеватых лейтенантов. Большинство из них совершенствуются в финском языке. По секрету нам сказали, что их готовят к работе в разведке, поэтому мы с вожделением глазели на них.
Две пришедшие девицы идут нарасхват. Мы с ними упоенно танцуем по очереди.
— Какие же вы еще мальчики! — говорит разочарованно одна из них.
Понедельник. Семь часов утра. Серый мглистый прибалтийский рассвет. Оглушительные звонки в коридорах.
— Подъем! — кричит старший лейтенант Лосев, заглядывая в каждую спальню. — Открыть окна-двери! Проветрить помещения! Кислятину тут развели! Всем во двор! Надеть брюки, сапоги и нижние рубашки!
Заспанные, бегом спускаемся с третьего этажа в темноту двора, в моросящий дождь. Делаем зарядку, затем пробежку, возвращаемся в казарму, заправляем постели. Перед завтраком выстраиваемся в коридоре на утреннюю поверку. Взводный придирчиво осматривает наши две шеренги, проверяет, блестят ли пуговицы, подшиты ли белые воротнички, начищены ли сапоги. В 8.30 завтрак. В 9.00— занятия. В языковых подгруппах по десять человек.
— Встать, смирно! — командует командир подгруппы уже на английском языке. — Товарищ преподаватель! Группа 1/5 к занятиям готова!
После занятий (а их три пары) — обед, затем отдых до 17.00. Обязательная самоподготовка до 20.00. Ужин. Затем снова самоподготовка. В 23.00 отбой. И так изо дня в день, изо дня в день, все четыре года. В субботу местные ночуют дома. Иногородние должны возвратиться в часть до 24.00.
По окончании института я был направлен в двухгодичную разведшколу. Затем еще два года индивидуальная подготовка в особом резерве (нелегальная разведка). Поездка в Египет. Затем несколько месяцев дома.
И вот я здесь, на берегу Рио-де-ля-Платы. Сижу на камне, свесив ноги в теплую мутноватую воду реки. Вокруг ни души. Вдалеке на пляже резвятся дети. В туманной дымке видна эстакада, усеянная рыбаками. Несмотря на ностальгические думы, настроение праздничное. День Великой Октябрьской Социалистической революции всегда был для нас самым большим, светлым праздником. Захотелось петь. Спел вполголоса «Широка страна моя родная», «Варшавянку», «Мы кузнецы, и дух наш молод», «Замучен тяжелой неволей», чапаевского «Черного ворона», «Подмосковные вечера», «Любимый город может спать спокойно» и многие другие. Здесь, как никогда, проникаюсь сознанием важности и ответственности своей опасной миссии и думаю о том, как ее получше выполнить и оправдать доверие партии и правительства, пославших меня сюда. Вечер, но еще тепло. Решаю перед возвращением искупаться. Делаю заплыв к бую морского канала и уже повернул было обратно, как вдруг слышу детский голос: «Сеньор, сеньор! Вон там мучачо! Он боится плыть к берегу!» Подплываю к красному бую, вижу худощавого парня лет двадцати, судорожно вцепившегося в буй и уже посиневшего от холода. Вокруг больше никого.
