Получение дипломов и очередные, уже лейтенантские, звездочки обмыли по традиции в столь дорогой нашему сердцу «Колхиде» на Большом проспекте. Не помню, как в действительности назывался этот то ли ресторан, то ли столовая, но мы испокон веков называли это место «Колхидой», так как в зале стояло несколько огромных кадок с раскидистыми пальмами. В вечернее время там играл маленький джаз-оркестр: саксофон, контрабас, аккордеон и банджо. Все виртуозы. Каждый по очереди солировал. А в субботу и в воскресенье приходил еще и пианист. Было весело. Танцевали пары. Типичная публика начала пятидесятых: много молодых людей в кителях без погон. И конечно же мы, курсанты. По субботам после пяти вечера гардероб «Колхиды» сиял нашими синими фуражками. Особенно после стипендии, которая по тем временам была довольно высокой— шестьсот рублей. И хотя обязательные займы и питание отнимали около двух сотен, по крайней мере, первые две недели можно было жить безбедно. В конце же месяца не оставалось денег даже на трамвай. Тем не менее первое, что я сделал на первом курсе, собрав две стипендии, — купил у барыги в подворотне отрез на костюм и выслал отцу, который ходил зимой и летом в поношенном солдатском х/б и в сапогах. Так что когда я приехал на свои первые каникулы, отец уже щеголял в новом костюме. В нем его и похоронили.
И вот выпускной вечер. Наше учебное заведение закрытого типа, поэтому никаких девочек со стороны: танцевали только с нашими преподавательницами, официантками, друг с другом, с женами товарищей. На рассвете (хотя какой рассвет, если в это время белые ночи?!) разъезжаемся кто куда. Мы же — в Москву. Мы— тринадцать человек— чертова дюжина, отобранных для дальнейшей учебы в разведшколе. Нельзя сказать, что мы были лучшие из лучших, но, по-видимому, у мандатной комиссии, где мы проходили собеседование, были какие-то свои критерии. Покидав свои вещи в подошедший открытый грузовик, мы попрощались со всеми, забрались в кузов, кто в штатском, кто в военной форме, но уже без погон, и помчались по пустынным утренним улицам Ленинграда на Московский вокзал. Скорый поезд Ленинград — Москва. Впереди— два года учебы в 101-й разведшколе под Москвой.
«Москва. Как много в этом слове для сердца русского…» Ленинградский вокзал в Москве. Москвичи отправились к себе домой, а мы, иногородние, сложив свои скромные пожитки в кучку, стали терпеливо «дать, пока за нами приедут, поскольку у нас была договоренность, что нас встретят и определят на постой. Часа через полтора подошел служебный автобус, он-то и отвез нас куда-то в район Смоленской площади, где мы разместились в какой-то деревянной развалюхе.
Устроившись на ночлег, мы веселой гурьбой пошли на Арбат перекусить. Многие из нас в Москве были впервые, в том числе и я. Забрели в первое попавшееся кафе на Арбате, и только Боря Б. не захотел с нами идти. «Нет, ребята, — сказал он, — вы как хотите, а я хочу получить первые впечатления на трезвую голову», — и побрел по Арбату в сторону Кремля. Мы его не осуждали.
Отметив как следует прибытие в столицу, мы побродили по Арбату, но поскольку с дороги устали, пошли к себе отдыхать.
На другой день нас перевели в общежитие Высшей школы КГБ на Шаболовке. Приехал начальник отдела кадров 101-й школы, проверил наши документы и велел нам всем быть на следующий день на Лубянке к десяти утра.
На Лубянке нас водили из кабинета в кабинет, где начальники (никто из них нам не представился), уделяли каждому из нас по несколько минут, задавая разные вопросы.
— Послушайте, Владимир Анатольевич, — спрашивали мы нашего кадровика, — кому это вы нас представляете? Водите нас, водите по всем этим кабинетам, прямо калейдоскоп какой-то из всех этих лиц, а кто они— мы не знаем. Хотя понимаем, что это очень уважаемые люди.
— А вам и знать незачем. Это руководители различных направлений разведки, но есть и повыше. Вот, например, только что вы беседовали с самим начальником ПГУ товарищем Сахаровским.
— Да ну! Что же вы раньше-то не сказали?
— А если бы сказал, то что? Он и не велел ничего говорить, чтобы вы посвободней держались.
«Смотрины» продолжались. Два дня провели на Лубянке. Потом нас всех отпустили с Богом, выдав отпускные и воинские требования на проезд по железной дороге. Сбор утром 25 августа, то есть через месяц, у метро «Измайловская», где нас будет ждать автобус.
Вначале я поехал в старшему брату в Туапсе, куда он получил назначение по окончании Львовской школы КГБ. Стояла хорошая погода, я впервые увидел море и вволю поплавал, делая довольно далекие заплывы. Недели через две приехал в город Умань, где жили мать с бабушкой и с младшим братом (мы переехали туда летом 1953 года). Они снимали хату с садом на берегу Верхнего пруда, дававшего начало каскаду прудов знаменитого паркового ансамбля «Софиевка», построенного графом Потоцким в прошлом веке.
Утром 25 августа я уже сидел в служебном автобусе на площади перед станцией метро «Измайловская». Подходили наши, но много было и незнакомых ребят. Автобус за полчаса доставил нас в лесную обитель, где нам предстояло за два года постичь премудрости ремесла, именуемого разведкой.
101-я— так называлась тогда наша разведшкола. Скромно и со вкусом. И конспиративно к тому же. Без фанфар. Это сейчас нашу разведшколу невесть почему стали называть громко и помпезно: «Краснознаменный институт службы внешней разведки имени Ю. В. Андропова». И находится это уникальное учебное заведение уже совсем в другом месте. Даже не знаю где.
Наш автобус встречал сам начальник школы генерал-майор Гриднев. Невысокий, седовласый, плотного телосложения человек в генеральской форме. Школа паша располагалась в лесу в районе Реутова. Во время войны там готовили диверсантов. А генерал наш готовил разведывательно-диверсионные отряды, которые забрасывались в тыл врага.
Все здания школы, кроме гаража, были бревенчатыми в два этажа. Центральное место занимал учебный корпус. Два общежития стояли поодаль на некотором расстоянии одно от другого. То, которое находилось ближе к учебному корпусу, предназначалось для тех, кто проходил годичный курс обучения. Там обучались солидные ребята, уже знавшие языки и имевшие опыт работы за рубежом. По весне, когда сходил снег, дворник собирал под их окнами мешки пустых бутылок.
Наше двухэтажное общежитие стояло на отшибе около спортивной площадки. Оно было еще довоенной постройки со скрипучими крашеными полами. Зимой там сухо, тепло и уютно, а летом — прохладно.
По весне все утопает в сирени, вокруг шумят ели. У входа в нашу войсковую часть расположены хоз-постройки: гараж, санчасть и баня.
В первый же день всем нам присваивают псевдонимы. Моим псевдонимом стал «Мартынов». Мне сразу вспомнился офицер Мартынов, убивший Лермонтова на дуэли. Затем стали формировать языковые группы. Я просился во французскую или испанскую, но меня почему-то направили в группу греческого языка. Туда же попали еще двое наших выпускников и один из МГИМО. Так мы и прожили вчетвером в одной комнате все два года. Один наш товарищ был женат. У него в Москве жила жена с маленькой дочкой. Он очень по ним тосковал и с понедельника до субботы ходил невеселый и задумчивый, когда же наступала суббота, он преображался, шутил, наливался энергией, и вообще всех нас в этот день он очень любил. По окончании занятий он мчался как угорелый на первый же автобус в город. Женатики возвращались в понедельник утренним автобусом и шли прямо на занятия. Мы же, холостяки, ночевали, как правило, и в субботу, и в воскресенье в общежитии, и для нас подавали ночной автобус от метро «Измайловская».
Большинство слушателей знали один-два языка еще до поступления, так как пришли из языковых вузов, из МГУ или МГИМО, а для тех, кто знает пусть даже один язык, изучить второй уже не столь проблематично. Тем более греческий, который мы начали изучать с азов, и к концу первого курса уже прилично на нем разговаривали.
Очень интересными для нас были спецдисциплины. Обучение основам и приемам ведения разведки за рубежом. В общем и целом это крайне сложное и очень своеобразное занятие — разведка.
