Клянусь, что трижды, и он трижды отталкивал ее, с каждым разом все слабее, и, когда он отталкивал, мои достопочтенные соседи орали.

Кто подносил корону?

Кто? Антоний.

Любезный Каска, расскажи подробней.

Пусть меня повесят, но я не смогу рассказать подробно: это было просто шутовство; я всего и не заметил. Я видел, как Марк Антоний поднес ему корону; собственно, это была даже и не корона, а скорее коронка, и, как я вам сказал, он ее оттолкнул раз, но, как мне показалось, он бы с радостью ее ухватил. Затем Антоний поднес ее ему снова, и он снова оттолкнул ее, но, как мне показалось, он едва удержался, чтобы не вцепиться в нее всей пятерней. И Антоний поднес ее в третий раз, и он оттолкнул ее в третий раз, и каждый раз, как он отказывался, толпа орала, и неистово рукоплескала, и кидала вверх свои пропотевшие ночные колпаки, и от радости, что Цезарь отклонил корону, так заразила воздух своим зловонным дыханием, что сам Цезарь чуть не задохнулся; он лишился чувств и упал; что касается меня, то я не расхохотался только из боязни открыть рот и надышаться их вонью.

Но отчего лишился Цезарь чувств?

Он упал посреди площади с пеной у рта, и язык у него отнялся.

Понятно, он страдает ведь падучей.

Не Цезарь, нет, но ты, и я, и Каска,

Мы все падучей этою страдаем.

Не понимаю, на что ты намекаешь, но я сам видел, как Цезарь упал. Назови меня лжецом, если разный сброд не хлопал и не свистел ему, так же как актерам в театре, когда они нравятся или не нравятся.

Что он сказал потом, придя в себя?

Клянусь, перед тем как упасть, заметив, что чернь радуется его отказу от короны, он распахнул одежду и предложил им перерезать ему горло. Будь я человеком дела, я бы поймал его на слове, провалиться мне в преисподнюю как последнему негодяю. Да, он упал. А когда пришел в себя, то сказал, что если сделал или сказал что-нибудь неподходящее, то просит милостиво извинить это его болезнью. Три или четыре девки рядом со мной завопили: «О, добрая душа» — и простили его от всего сердца: но они не стоят внимания; если бы даже Цезарь заколол их матерей, они все равно вели бы себя так же.

И после этого ушел он мрачный?

Да.

А Цицерон что-нибудь сказал?

Да, но только по-гречески.

Что же он сказал?

Почем я знаю, пусть я ослепну, если я хоть что-нибудь понял; но те, которые понимали его, пересмеивались и покачивали головой, однако для меня это было греческой тарабарщиной. Могу сообщить вам еще новость: Марулл и Флавий за снятие шарфов со статуй Цезаря лишены права произносить речи. Прощайте. Там было еще много глупостей, да я всего не упомнил.

Не придешь ли ты вечером ко мне на ужин?

Я зван в другое место.

Так не зайдешь ли завтра на обед?

Да, если я буду жив, а ты не откажешься от приглашения и твой обед будет стоить того.

Отлично. Я жду тебя.

Жди. Прощайте оба. (Уходит.)

Каким же простаком он стал теперь,

А в школе был таким живым и быстрым.

Он и сейчас такой при исполненье

Отважных и достойных предприятий.

Поверь, его медлительность притворна,

А неотесанность — приправой служит

К остротам, чтобы с лучшим аппетитом

Их переваривали.

Да, это так. Теперь тебя оставлю.

А завтра, если хочешь, я приду

К тебе для разговора, или ты

Приди ко мне, я буду ждать тебя.

Приду к тебе. А ты о Риме думай.

Брут уходит.

Брут, благороден ты; но все ж я вижу,

Что благородный твой металл податлив.

Поэтому-то дух высокий должен

Общаться лишь с подобными себе.

Кто тверд настолько, чтоб не соблазниться?

Меня не терпит Цезарь. Брута ж любит.

Когда б я Брутом был, а он был Кассий,

Ему б я не поддался.10 Нынче ж ночью

Ему под окна я подброшу письма,

Как будто бы они от разных граждан;

В них напишу, что имя Брута чтится

Высоко в Риме, намекнув при этом

На властолюбье Цезаря туманно.

Покрепче, Цезарь, свой престол храни:

Встряхнем его, иль хуже будут дни.

(Уходит.)