Наконец бедная вдова, усматривая в постоянных отлучках сына признаки неисправимой лени, от которой по обязанности матери она считала необходимым отучить его, стала запирать Антуана в комнате. Ему было тогда пятнадцать лет.

Антуан беспрекословно примирился с этим наказанием и в продолжение своего заключения чертил углем по стенам всевозможные изображения; когда же срок заключения кончился и его выпустили, то он сказал своей матери: «Матушка, я уж достаточно вырос, чтоб не быть вам в тягость; ремесло, которым я вынужден заниматься, мне слишком не по сердцу; я не могу продолжать его. Не сокрушайтесь обо мне, если я не вернусь ни сегодня вечером, ни завтра. Я постараюсь своим трудом зарабатывать деньги, не причиняя никому вреда; если я покидаю вас, то только потому, что всей душой люблю вас. Бог даст, и я когда-нибудь буду богат, но никогда я вас не забуду. Прощайте, матушка!» Мать хотела его остановить, но Антуан ушел. Через несколько дней, после утомительного и тяжелого путешествия, он прибыл в Париж.

Хотя Антуан и работал над своим природным талантом, но это был талант в таком первобытным состоянии, что не мог ему доставлять никаких средств к существованию.

Может быть Антуану даже и не приходило в голову извлекать из него материальную выгоду, а между тем нужно было существовать. Перепробовав различные способы зарабатывать насущный хлеб, он избрал самый независимый, а именно: он приходил ежедневно к Новому Мосту с ящиком и щетками и чистил сапоги прохожим; все свободное время он употреблял на посещение церквей и осмотр монументов, при чем старался набрасывать снимки с картин и изваяний, не имея иного руководителя кроме своей постоянно усиливающейся любви к художественным произведениям. Вашему величеству известно, что дом мой стоит на спуске Нового Моста и следовательно не далеко от того места, где Антуан практиковал свое жалкое ремесло.

В тот день, когда королевская карета остановилась у моей двери, Антуан услышал в толпе, что дом, в который ваше величество только что изволили войти, принадлежит живописцу.

На другой же день, Антуан встал в нескольких шагах от подъезда и когда увидел меня выходящим из дому, почтительно подошел ко мне и просил меня удостоит его доверием, в случае, если мне понадобиться послать кого-нибудь с поручением. Я согласился, потому что мне чрезвычайно понравилась его наружность. Однажды я послал его отнести письмо к одному из моих приятелей; на это письмо должен был последовать ответ. Антуан не замедлил возвратиться и принести устный ответ. В то время я находился в мастерской и был занят своим делом. Выслушав Антуана и отпустив его, я был уверен, что он давно уже ушел, но, оглянувшись, с удивлением увидел его углубленным в созерцание пейзажа, который я начал писать с натуры, но не окончил, а затем дополнил кое-какими изображениями животных.

— Ну-с? — обратился я к нему просто для того, чтоб напомнить ему об уходе, — как тебе нравится эта картина?

— Я нахожу ее прекрасной! — ответил он, — но голова у этой коровы плохо сделана.

— Как плохо? Разве ты понимаешь что-нибудь?

— Я столько видел коров, что отлично знаю, как они выглядят, — наивно ответил он мне.

Пока я смотрел на моего импровизированного критика, он без церемонии вынул из кармана кусок угля, нагнулся к лежащему на полу листу бумаги, начертил на нем голову коровы и, подавая мне, сказал: «Вот какая голова у коровы»!

Отбросив в сторону самолюбие, я принужден был сознаться, что критика была основательна. И вот, государь, таким-то образом случилось, что Антуан Лебель из моего учителя превратился в моего ученика.

Художник кончил свой рассказ. Король молчал, он, казалось, обдумывал кое-что. Через несколько минут он позвал свитского офицера, ожидавшего в зале на случай каких-нибудь приказаний, и сказал: «Призовите молодого человека, который только что вышел; пусть он придет сюда». Затем, обратясь к художнику, он продолжал: «Я прикажу вручить вам двадцать пять луидоров, которые вы отдадите ему от моего имени».

— Ваше величество, — сказал Авед, — бедная пряха в Монтро разбогатеет!

— Как так? — спросил король.

— Я хочу сказать, — ответил живописец, — что золотые монеты, которые я отдам Антуану от вашего величества, будут тотчас же отправлены в Шампань: Антуан не забыл о бедной женщине, которая его вырастила и воспитала, и если он и добивается материальных выгод от своего искусства, то только для того, чтобы избавить мать от крайней бедности, в которой он ее покинул.

Антуан Лебедь вошел. Его нашли в соседней зале, где он в страхе и тоске ожидал отъезда короля, чтобы узнать от Аведа о последствиях своей неуместной откровенности.

— Господин Лебель! — сказал король, как только увидел молодого человека. — Вы так скоро вышли из комнаты, что не успели окончить вашей фразы. Мне кажется, начало ее было прекрасно. Окончите же ее…

Антуан решительно не знал, как нужно понимать слова короля, так как вернулся крайне взволнованный; он очень смутился и не мог произнести ни слова.

— Ну что же вы ничего не отвечаете? — продолжал король. — Может быть, вы уже забыли то, что сказали? В таком случае я вам напомню. Вы сказали, что если бы я поверил вам, то отверг бы этот проект.

— Государь!.. — начал Антуан, но тут же запнулся.

Тогда король, протягивая ему руку с тетрадью и указывая другою на камин, в котором пылал огонь, произнес:

— Кончайте же вашу фразу!

И Антуан понял; он окончил свою фразу тем, что собственноручно бросил в огонь тетрадь, которую принял из рук Людовика XV.

По отъезде короля, Антуан, радостно указывая своему наставнику на огоньки, бегавшие по обгорелым листьям, сказал:

— Как вы думаете, стоит это зрелище хорошей картины, или нет?

— О, без сомнения, друг мой! — ответил Авед, — но вот беда: завтра же могут найтись люди, способные исписать тетрадь, совершенно подобную той, которую ты с превеликим удовольствием видишь пылающею в огне!

Расин. — Гораций. — Плутарх. — Монтень. — Бенжамен Констан. — Пиетро делла Франческа. — Фрагонар. — Пиетро де-Кортоне. — Винкельман. — Блеклок. — Лесюэр. — Гро. — Клод Баллен.

История Антуана Лебедя, встречавшего противодействие своим стремлениям со стороны матери, похожа на историю многих людей, которые достигли славы на поприще, ими самими избранном. Но следует ли из этого, что родители, не сочувствующие склонностям своих детей, всегда заслуживают порицания?

— Решился бы ты, Поль, несмотря на всю твою симпатию к маленькому Антуану, порицать его мать, бедную вдову, за то, что она бранила и запирала своего сына?

— Конечно нет! — отвечал Поль, — потому что она очень нуждалась в тех, положим небольших, деньгах, которые Антуан мог добывать, занимаясь с утра до вечера пряжей.

— Да и кроме того, — пояснил Жорж, — эта добрая женщина вероятно никогда и не слыхала, что люди могут сделаться знаменитыми и богатыми, рисуя картины; иначе она вероятно и сама позволила бы Антуану следовать своему влечению. Но ведь она ничего не понимала.

— Ну разумеется, — сказал я, — довод Жоржа вполне основателен; очень понятно, что если родители иногда и бывают строги, то только потому, что желают добра своим детям. Если они хотят отклонить своего ребенка от какого-нибудь по их мнению ложного пути и направить на другой, то всегда они руководствуются при этом нежною любовью к детям, житейской опытностью и боязнью за будущность тех, которым даровали жизнь. Заметим при этом, что карьера, открывающая доступ к славе и богатству, всегда опасна, рискованна; и так как при одной мысли об опасностях и преградах, которые предстоят детям, родительское сердце наполняется беспредельной тоской и тревогой, то весьма естественно, что родители пользуются своею властью, чтобы заранее предохранить детей от угрожающей им опасности.