С мрачным лицом Рэнсом отступил на шаг, потом еще на один и стал пробираться к кухне.

Вдруг до Летти донесся тихий звук плещущейся воды. Она выпрямилась, попыталась определить, откуда он исходит, и наконец повернулась лицом к кухне. По ее жилам молнией пробежала тревога. На смену тревоге постепенно пришло любопытство. Ведь никто и не пытался скрыть этот звук, сделать все незаметно.

Из двери кухни на дорожку вышел человек. Летти рванулась к двери, но вдруг остановилась. Как глупо. Ведь это всего лишь Рэнни.

Неспешно, свободным и легким, даже изящным, шагом он шел к ней по дорожке. На нем были лишь брюки, а вокруг шеи переброшено полотенце. Волосы мокро блестели, и он приглаживал их рукой, откидывая назад быстрым движением так, что в воздух взлетали мелкие брызги, как будто шел серебристый дождь. Капли воды были на его обнаженном торсе, они сверкали в золотистых волосах на груди. Направляясь к дому, он что-то напевал.

Летти подошла к ступенькам. Тихим, но обеспокоенным голосом она спросила:

— Почему вы не спите?

Он остановился прямо под ней и посмотрел вверх, песенка затихла. На лице его появилась улыбка.

— Мисс Летти.

— Я задала вам вопрос, — напомнила она. Вопрос был вызван не столько подозрением, сколько, скорее, не имеющим под собой оснований представлением, что это было не вполне обычно для него — разгуливать по ночам.

Он засмеялся:

— Купался.

— Один?

— Было жарко. Лайонел спал.

По его груди сбегала струйка воды, она была темной от коричневой краски. Рэнсом поспешно вытер ее.

— Вы часто это делаете?

— Нет. Только иногда.

— В реке?

Рэнсом все просчитал. Нет, не в реке. Тетушка Эм будет расстроена, если услышит об этом полночном заплыве, и будет думать, как он боролся с течением. Оставалось только одно возможное место.

— В пруду Динка.

— И вам разрешают?

— Я им не говорю. Вы ведь тоже не скажете, правда? Вместо ответа Летти вздохнула:

— Жаль, что я не пошла с вами.

Это было так неожиданно, что у Рэнсома перехватило дыхание. У него перед глазами ярко промелькнуло, как это могло быть: они вдвоем обнаженные резвятся и плавно скользят в темной воде пруда, лунный свет падает на их мокрые тела. Летти, конечно же, не понимала, что говорит. А может быть, понимала? Только она говорила это Рэнни, которого считала безобидным и не совсем мужчиной. На него нахлынуло раздражение, такое же неподдельное, как и бессмысленное.

— Пойдемте сейчас, — сказал он тихо. — Я еще пойду. Почему она это сказала, Летти не знала. Мысль так

поступить была заманчива и в то же время пугала. Она посмотрела на Рэнни. Лунный свет позолотил поверхность его лица и груди, высветил великолепную мускулатуру и вместе с тем оставил в тени глаза. Свет обратил его мокрые и взъерошенные волосы в сияющее золото, а капли воды на коже — в искрящиеся бриллианты. Где-то в глубине у нее появилось странное чувство. Невольно она подняла руку к горлу и стянула там края халата.

Ей было неловко сознавать, что Рэнни — мужчина. Вряд ли он думал о ней больше, чем о случайном спутнике, вроде Лайонела. Она и не хотела, чтобы было иначе. Й все же Летти чувствовала, как он может смотреть на нее, не понимая, что может оскорбить таким образом ее женственность. Это было нелепо, но ей очень хотелось проверить, может ли он так же реагировать на теплую улыбку, как и другие мужчины. Этот внутренний порыв показался Летти таким ужасным, что она отшатнулась от Рэнни.

— Не уходите. — Рэнсом раскаялся, как только он увидел, что она изменилась в лице. Он ступил на нижнюю ступеньку и начал подниматься наверх.

— Уже… уже поздно.

— Да. Постойте, поговорите со мной.

— Я не могу.

Он остановился и печально спросил:

— Вы что, боитесь?

Да, Летти боялась, боялась самой себя, боялась новой открывшейся ей чувственной стороны своего существа.

Прежде чем Летти смогла что-то сказать, сзади нее, в холле, послышались шаркающие шаги. Лайонел, хриплым со сна голосом, в котором ощущалось беспокойство, воскликнул:

— Мастер Рэнни, с вами все в порядке?

Я поговорю с вами утром, — скороговоркой промолвила Летти стоявшему на ступенях Рэнни. Она повернулась и исчезла в доме.

Снова оказавшись в своей комнате, Летти прикрыла дверь, сбросила халат и забралась в постель. Она легла на спину, вытянула руки по бокам и так плотно закрыла глаза, что ресницы сцепились друг с другом.

Это не помогло. Картины, которые не давали ей покоя уже три дня, снова нахлынули на нее. Шип. Дождь. Кукурузный сарай. Невероятная потеря самоконтроля.

Что же нашло на нее, как она могла позволить такому отвратительному убийце, как Шип, совершать вольности, в которых она отказывала Чарльзу, человеку, который любил ее и хотел жениться на ней? По правде говоря, Шип и так позволил бы себе вольности, согласилась бы она на них или нет. Но, вспоминая сейчас все, она не думала, что он применил силу, если бы она оказала сопротивление. Больше всего она мысленно осуждала, что она и не сопротивлялась ему, даже ни капельки, и не протестовала.

Физическое влечение, говорят, всепобеждающая сила. Летти никогда не верила этому. Напротив, она думала, что это не более чем порыв, который можно контролировать силой разума. И не подозревала, что и ее это может коснуться. Летти считала, и не без оснований, что по природе сдержанна, даже несколько холодна. Она не могла понять, что же с ней случилось, она не способна была принять то, что так заблуждалась в отношении себя самой.

Может быть, причина заключена в том человеке, который ее обнимал? Такое объяснение тоже не устраивало. Она презирала того, кто называл себя Шипом, ненавидела его и все, что он делал. Летти была решительно настроена позаботиться о том, чтобы он предстал перед судом. Если бы случай предоставился, она расправилась бы с ним, как с комаром, который пищит за противомоскитной сеткой.

Но так ли это? Она могла застрелить его, но не застрелила.

Правда состояла в том, что что-то было у нее внутри и это что-то отвечало на прикосновения Шипа так, как не реагировало ни на какого другого мужчину. И неважно, что происходило это против ее воли, против ее принципов. Этого нельзя было отрицать. Вопрос заключался в том, а не была ли эта слабость свидетельством других легкомысленных проявлений внутри ее, таких, как желание, чтобы Рэнни увидел в ней женщину. Она молила Бога, чтобы смогла и дальше подавлять эти чувства так, чтобы не было необходимости признаваться в них самой себе.

Утром пришли вести, что вдова Клементс, чьи дом и земли должны были в тот день пойти с молотка, проснулась ночью от странного шума и обнаружила на столике рядом со своей кроватью мешочек с золотом. Мешочек был завязан желтой лентой, к которой были прицеплены саранча и шип.

Три дня об этой чудесной истории только и было разговоров на веранде Сплендоры с разными гостями, которые приезжали и уезжали. Сборщик налогов О'Коннор повсюду топал ногами и изрыгал многочисленные угрозы. Он уверял всех, что благодаря двадцати шести тысячам долларов, которые он прибавил к пяти тысячам, уже назначенным за голову преступника, Шип будет схвачен и повешен.

Вдова сохранила свою собственность. Никак нельзя было доказать, что деньги, с помощью которых она все выкупила на аукционе, имеют хоть какое-нибудь отношение к деньгам, похищенным у О'Коннора. Вдова Клементс имела голову на плечах и уничтожила оставленные при деньгах символы. Она рассказала о них, конечно же, только по большому секрету своим друзьям.

Полковник У орд философски отнесся к случившемуся. Если какой-то человек желает рисковать своей жизнью, чтобы подонкихотствовать, он и его люди вряд ли могут ему помешать. Однако было бы лучше, если Шип не пытался ограбить сборщика налогов еще раз. О'Коннор обратился с просьбой и получил разрешение брать с собой, когда он разъезжает по штату по делам, отделение солдат, а солдатам приказано стрелять без предупреждения. Армии ничего не оставалось, как согласиться.