Митяшка не сказал кто «он», но я понял о ком идёт речь и потому со страхом посмотрел в тёмный омут. Там было тихо, медленно кружилась вода. Склонённая ветла промывала свою гибкую зелёную бороду в бегучей воде. Всё-таки стало страшно, но Митяшка не сдавался и продолжал:
— Тут поднялся стук-бряк, скок-топот, пальба из пищалей. Ух и загремело! Казак оклемался[13] — ясно кто пальбу затеял, выскочил он из ямы да пустился бежать, а нечистая рать за ним… Так и гналась по пятам до самой околицы. Тут разом вся мара исчезла, как в землю провалилась, и ноченька вдруг засияла звёздочками да ясным месяцем. Да к часу и петухи подоспели. На всю станицу закричали: — Ку-ку-ре-ку!.. Бегим отсюда! — вскочил Митяшка, схватил меня за руку и мы во весь дух пустились к станице…
— Бабушка, ты мне окажи по совести: впрямь у нас на степи клады оберегаются? — пристал я с вопросом вечером к старухе.
Глядя на моё пытливое лицо, старуха улыбнулась и ответила:
— А ты об этом спроси у дедушки! Он все мары да яры тут поизрыл, всё богачество казак ищет!
— Уж не по той ли записи, которая за божницей лежит? — вырвалось у меня.
— Скажи-ка, малый, а хитрый! Ну, ну! — лукаво прищурилась бабушка на меня. — Ужотка успел слазить и отыскать. Смотри не говори деду, нечасом разозлится!
— Чего ему обижаться? — недоумевая, спросил я.
— Как чего? Да он до сей поры не угомонился, только ноне малость застыдился. Больно много у него неприятностей с соседями вышло из-за курок и свиней!
Старуха незлобиво засмеялась, вспомнив про старое. Не ожидая моих расспросов, она с улыбкой рассказала:
— Где-то он прознал, что есть ходячие клады. Сказывали ему, что однажды ямщик во степи наехал на шатучую кобылу да ударил её кнутовищем, — она и рассыпься кладом да всё старинными золотыми и крестовиками. Вот как! Другой этакий удачник заприметил, что свинья взбрела на огород, ну известное дело, выбежал из дома, схватил полено да по свинье, она завизжала и рассыпься кладом, да таким ещё, что полстаницы можно купить. А то среди степи один удачник на курочку набрёл, она и не убегает от него, он возьми да и кинь в неё шапкой, — она и рассыпься золотыми лобанчиками!
В глазах старухи светились озорные огоньки. Она усмехнулась и, положив сухую ладошку на мою голову, сказала:
— Ты хоть рот закрой, а то ворона залетит! Ишь, как затикавился[14]… Ну, как про это прознал дедка Назар, то будто ополоумел: завидит где свинью на улке, сейчас хвать полено и за ней. И сколь ни бил, ни одна лобанчиками не рассыпалась. А в прошлогодье он соседской свинье хребет переломал, ну и греху было! Насилу разобрались!
Бабушка отмахнулась, и посмеиваясь, пошла к печке; там на таганке в котелке закипела похлёбка.
— А ну тебя, разговорилась тут! Ты лучше с самим дедушкой поговори. Он охоч до таких разговоров, только исподволь к нему подступись! — тихохонько подсказала она. — Он у нас до старости дожил, а всё за жар-птицей гоняется. Ах, старик, старик!
Дедушка на самом деле бредил кладами. Когда ему приходилось очень трудно, и в доме ничего не оставалось, он не унывал и всегда подбадривал старуху:
— Не кручинься, старая! Вот погоди разрою марок у Авдеева околка и враз разбогатеем. Намечается там клад, непременно!
Года за три до моего приезда в Магнитную он долгими днями бродил по степи с заступом, разрывая степные курганчики. Однако, все надежды старого казака оказались тщетными. В раскопанных марах ничего не находилось или отыскивались только кости и ржавые наконечники стрел. Свои неудачи дед приписывал тому, что у него нет «вызывной грамоты», по ней-то и отчитывают секретной молитвой клад. Да к несчастью дедушке до сих пор не удалось раздобыть известной колдовской разрыв-травы, или хотя бы цвет папора[15], который цветёт раз в году, в ночь под Ивана Купала.
Всё оказалось не так просто, как думал я первый раз… Уж очень много нечистой силы охраняет всякие клады. В таком смутном томлении ходил я однажды по базу, раздумывая о кладах, когда к нам в курень пришёл бойкий старичёк с котомкой за плечами и упросился на ночлег.
— Да ты отколь бредёшь, добрая душа? — пытливо спросил его дедушка.
— Иду из-под Златоуста, горщик я старинный, из рода в род у нас в семье все горщики. Ну, вот дела и выгнали…
Дед насторожился и строго сказал:
— Заводский стало быть!
— Да заводишками и живём. Для заводов и стараемся! — словоохотливо подтвердил старик.
— Так чего ж тебя к нам занесло в степную сторону? Тут и заводы-то за сотню вёрст отсель!
— А я за кладом пришёл! — весело отозвался старикан.
Мне думалось, что я ослышался. Но старик говорил серьёзно, и своею откровенностью сразу покорил сердце деда. Можно было подумать, что он знает старинную дедовскую слабость.
— Что ж милости просим! Ночуй, добрый человек, угла нам не жалко, а покормить покормим, чем бог послал. Скидывай мешок, да устраивайся! — приветливее заговорил старик со странником.
Горщик снял с плеч дорожный мешок и, устроив свою поклажу под скамьей, присел к столу. Бородёнка у него была реденькая, козлиная, глаза серые, но зоркие и цепкие: всё-то он видел, за всем следил.
Между тем бабушка вздула на припечке огонёк и через полчаса в горнице разлилось тепло; густые тени заколебались на стенках. Скоро подоспели и горячие щи, старика накормили, и он понемногу разговорился с дедом. Оба пересели к камельку, где по раскалённым углям перебегали быстрые синие язычки пламени.
Дед встряхнулся и обронил:
— Вот я тож, который год ищу клад, да всё мимо. По усам текло, а в рот не попало!
Ласковым сверканьем манили золотые угольки в камельке, а в зрачках гостя шалили искорки. Прищурясь на уголёк, он неторопливо отозвался:
— Что ж, дело хорошее, казак! Только скажу тебе, клад кладу рознь. Иной клад положен, примером сказать, в землю спроста, так сказать, для обереженья казны. Жил-был на белом свете, слышь-ко, скопидом такой, накопил казны бездну, а тут смертный час к нему подошёл. Как тут быть? С собой лобанчики на тот свет не заберёшь, там никакая монета, скажу я вам, не в ходу, а оставить добро людям жалко! Конечно, остаётся одно, — зарыть казну в землю. А на зарытое по жадности кладётся такое заклятие: «Будь ты, казна моя, проклята отныне и до веку! Не дайся, казна моя, никому: ни старому, ни малому, до скончания века!» Или ещё почище заклятье есть. Вот послушайте: «Лежи, моя казна, сто годов в мать-сырой земле, лежи тихо, да смирно. Дайся, моя казна, кто в церковь божию не ходит, отца-матерь не почитает, посты и законы не соблюдает, людей обманывает, нищей братии не помогает, честность и доброе словечко не уважает. Дайся ему, моя казна, не в корысть, не в радость, дайся на пагубу души и тела, и в сем и в будущем веке!». Вот как! Придёт минутка и лукавый наведёт человека на след, подсунет скрытую казну какому отпетому молодцу. За этот клад бес, слышь-ко, не держится, от силы старается его сбурить. От такого клада добра не жди! Завидел, батенька, что поблазнило таким кладом, беги без оглядки. Это не чистый клад, а заклятый!
Дед Назар смотрел в рот гостю, по душе ему пришлись его рассказы. «Ай-да, старик!» — восхищались им глаза дедушки. Да и все мы присмирели: уж очень занятно странник вёл свой сказ.
— Нет, мне такого проклятого клада не надо! — сказал казак. — Вот бы мне хороший клад отыскать. Зажил бы я со своей старухой!
— А хороший клад, добрый человек, нечаянно в руки не даётся! — уверенно сказал горщик. — А уж коли кому дастся, так задарма не придёт, не за спасибочко! Нет! Такой по заветному вещему слову выходит из земли и даётся человеку!
Старик помолчал, подумал и, видя, что старый казак не сводит с него пытливых глаз, сказал:
— Я вот горщик и много по горам брожу, и там, казак, есть клады особые, в каменных подвалах они хранятся. До поры, до времени, слышь-ко, никому их не добыть: ни простому, ни терпеливому, ни удалому, ни счастливому.
