В курене соседки было темно и молчаливо. Даже Митяшка и тот забился куда-то и не подавал признаков жизни. Никто не знает, что в эту ночь передумала Варварушка. Я много раз ночью просыпался в тревоге и вглядывался в оконце. Наступили безлунные ночи и на улице стояла густая непроницаемая тьма. Где-то тявкнула собака и сейчас же смолкла. Мне стало невыносимо душно и от спёртого тяжёлого воздуха в избе, и от мыслей, обуревавших меня.
«Что теперь будет с Варварушкой? — думал я. — Неужели она покорится Степанке? Неужели не уйдёт навсегда к Кирику Леонидовичу?».
Утром чуть свет я выбежал на двор и услышал тихие голоса соседей. На скамье перед избушкой сидели Степанко и Варварка и мирно разговаривали. На голове казачки белел низко опущенный на лоб платок. Под глазами её расплылись страшные синяки от вчерашних побоев. Варварушка сидела притихшая, прислушиваясь к тому, что говорил ей муж.
Сегодня Степанко был неузнаваем. Вчерашнее ухарство и злобивость с него, как ветром сдуло. Он смиренно склонил голову и упрашивал жену:
— Не уходи, Варварушка, не уходи! Всё забуду, прощу, только не уходи!
Она жалостливо посмотрела на мужа и отрицательно повела головой.
— Нет, Степанко, — решительно сказала она: — Не жить нам с тобой! Ну, какая жизнь, коли не люб ты мне!
— Я зарежу его! — вспыхнул Степанко.
На мгновенье Варварка оживилась этой вспышке, потом поникла и сказала спокойно:
— Для чего это, Степанко! Этим не поможешь, не вернуть тебе моего сердца!
Степанко то корился, то повышал голос, но под взглядом жены быстро смирел. Так они долго сидели на дворике, перед своим домиком, то мирно беседуя, то пререкаясь…
Прошло два дня и вдруг Варварка исчезла со двора. Не было её целый день, не пришла она и к ночи в свой курень Не нашли её и в школе. Кто говорил, что видели её у Яика, где она сидела склонившись над омутом и смотрела на бегущую воду.
Кто говорил, видели её в степи шагающей в город. Пьяный Степанко вернулся домой, прошёл в комнату, где стояла кровать, — здесь всё было пусто и нетронутой стояла постель. В углу боязливо жался Митяшка.
— Где Варварка? Куда ушла? — спросил у мальчугана казак.
Впервые Митяшка заплакал.
— Ой, дядечко, страшно мне! — прошептал он сквозь слёзы. — Боюсь, кабы беды не вышло!
— Замолчи, дурень! — прикрикнул на него казак.
Шатаясь, Степанко вышел на двор, кричал, звал жену, грозил, заливался пьяными слезами. Однако, на его зов никто не отозвался.
Варварушка с той поры исчезла навсегда, как исчезает степное марево в знойный полдень. Появилось и растаяло…
Митяшка с прикушенной губой мрачно расхаживал по станице. В доме священника окна были распахнуты настежь и, как в прошлый раз, под одним из них сидел Кирик Леонидович и перебирал струны гитары. Тут же вертелась Любочка, угощая гостя чаем с вишнёвым вареньем. Сегодня Митяшка не подошёл к окну. С глазами полными слёз он молча прошёл мимо дома. И минуя его, он с большой горечью обронил:
— Нет нашей Варварушки!
9. НЕЗАДАЧЛИВЫЙ КЛАДОИСКАТЕЛЬ
Однажды я зачем-то полез за божницу и там обнаружил какую-то затёртую тетрадь. В ней малограмотным почерком были записаны странные сведения, которые сильно меня заинтересовали. Запись называлась довольно таинственно:
«Роспись кладам, которые таятся в марах и ярах кругом по степи, что под Магнитной, где на примете сказываются нечистые места».
Эта тетрадь несомненно принадлежала деду. Я с жаром набросился на неё. В ней оповещались совершенно чудесные вещи. Я был потрясён беззаботностью деда. Ведь он мог бы мгновенно разбогатеть и купить пару коней! По всей вероятности, он забыл про эту тетрадь. В рукописи значилось:
1. Закопаны суть золотые червонцы в Магнитной, там, где ранее был попов двор, под колодою и под старинным осокорем, в казачьем казане. Схоронил казак пришедший с войны Туретчины да помер.
2. На верхнеяицкой дороге, под горой Извоз, подле самой дороги, от рощи три шага закопаны казан и горшок с деньгами.
3. На десять верстов пониже Магнитной потопла лодка Пугачёва, ныне затерта илом и песком. А в той лодке неисчислимая казна: полно серебра и золота, а поверх всего горит, как жар, икона. Заклята та поклажа на 300 лет, а отзывное слово неведомо.
4. В Кизильской у мара, что справа у дороги, зарыто 12 нош серебра в большом чугуне, покрытом железным листом. Добро принадлежало пугачёвскому атаману «Белой Бороде». Клад тот дастся в руки только казаку.
5. За Яиком, возле красного умёта[10] казак, возвращаясь в 1812 году с французской войны, заболел, а близ того места есть сосна, а на той сосне казак вырезал саблю и пику и под тою же сосною выкопал неглубокую яму и положил там в сакве походной большое количество денег, червонцами. Не доехав до дома, он помер, сознавшись священнику…
Я долго и упорно разбирал каракули и руки мои тряслись от возбуждения.
«Эко, сколь добра тут описано! Можно и поживиться!»
Но вот беда, чем дальше я читал «Роспись кладам», тем дело становилось труднее. Каждый клад был заклят и надо было знать отповедь заклятию.
Аккуратно свернув тетрадь, я положил её за божницу, на старое место. Меня жгло любопытство: «Неужели бывают на свете такие скрытые богатства, вокруг которых близко ходят люди и не могут их взять?»
Чтобы не возбудить подозрений, я осторожно навёл беседу с Митяшкой на эту тему. Казачонок разом загорелся и с полной искренностью стал мне рассказывать:
— Да то испокон веков звестно, что кругом тут по степу в марах, да в яриках, золото лопатой гребли! Места тут есть заклятые, а там богатства несчесть! Да ты слушай, что я тебе расскажу…
Мы сидели на коряге, над омутом; спускались сумерки и оттого наша беседа о кладах приняла ещё больше таинственности. Мне становилось страшновато от близости омута и от рассказа Митяшки.
— Так ты слухай, что случилось с одним нашим магнитогорским казаком Бескручинным, — начал он. — По приметам да по слушкам, которые наш казачок выспросил у людей, да ненароком подслушал, он отыскал один марок у лесочка и принялся отрывать клад. Ночь выпала тёмная, тихая, но звёзды по всей Большой Дороге[11] сияли. В ту минуточку, когда наш казак с наговорками в первый раз ударил заступом в землю, звёзды, как одна, погасли. И стало так тьмуще, как в погребице. Однако, храбрый казак не испугался, а поплевав на руки, глубже запустил заступ в землю. И тут, братику мой, откуда что возьмись, с полуночной сторонушки вдруг завыло, застонало, налетел со степу вихорь и погнал через марок куяны[12]. Они будто живые прыг да прыг. Ей-богу, страшно, а наш казак не струсил, глубже копает, ушёл уже в землю по колено и тут…
В это мгновенье в омуте сильно плеснуло, я вздрогнул и со страхом оглянулся. За спиной засверкали вечерние огоньки станицы, с востока надвигалась синяя ночная туча. Я схватил Митяшку за руку.
— Уйдем отсюда!
— Да чего ты испугался! — побледнев сам, успокаивал он меня. — Да то рыба в бучале взыграла! Ну, так слухай дале…
Казак роет, а буря-то и утихать начала, и куяны перестали через него катиться, да только опять зачались стоны, да вой, и вот на степу, в ночи послышались казаку голоса, великое множество голосов, тут раздался конский топот, будто Орда шла и бряцала оружием. И всё ближе к мару, в котором рылся казак. И не успел он оглянуться, братики мои!..
Митяшка прижал ладошку к щеке и в упоении растянул последние слова.
— И что же он видит перед собой?! А видит он, как есть перед ним на дороге выстроилась рать на добрых конях, в старинных пансырях, а глаза у людей и коней, ровно угольки горят, а из конских ноздрей огнистый пар валит. Казак наш, конешно, струсил. Разве одному управиться с этаким воинством? А как только он струсил, то тут и пошло, люди затараторили не по-нашински, кони заржали так, как ржёт только один «он».
