Позвольте мне затронуть еще один, последний момент. Если эта интерпретация позволяет лучше понять работы молодого Маркса, если она, проясняя теоретические элементы с помощью глубинного единства мысли (ее проблематики), а становление этой проблематики — с помощью приобретений действительного опыта Маркса (его истории: его открытий), если она позволяет разрешить проблемы, бывшие предметом жарких споров, и узнать, был ли Маркс ранних работ Марксом, которого мы знаем, был ли он еще фейербахианцем или уже вышел за пределы мысли Фейербаха, если она, таким образом, на каждом этапе его ранней эволюции позволяет зафиксировать внутренний и внешний смысл непосредственных элементов его мысли, — то она все же оставляет без ответа или, скорее, впервые ставит другой вопрос: вопрос о необходимости начала эволюции Маркса, рассматриваемой с точки зрения ее завершения.

Дело в том, что необходимость, требовавшая от Маркса освободиться от своего начала, т. е. пересечь и развеять этот чрезвычайно плотный идеологический мир, который окружал его со всех сторон, по — видимому, имела не только негативное (освобождение от иллюзий), но и некое формирующее значение, причем несмотря на сами иллюзии. Разумеется, можно заметить, что открытие исторического материализма «витало в воздухе» и что часто Маркс прилагал огромные теоретические усилия для того, чтобы приблизиться к реальности и узнать истины, которые отчасти уже были признаны или завоеваны. Таким образом, существовал как «короткий путь» к открытию (например тот, по которому пошел Энгельс в своей статье 1844 года, или же тот, следы которого в работах Дицгена вызывали восхищение Маркса), так и «долгий путь», который выбрал сам Маркс. Что же приобрел Маркс за время этого теоретического «долгого марша», который сделало необходимым его собственное начало? Что дала ему необходимость, вынудившая его начать свой путь в точке, столь отдаленной от его цели, столь долгое время оставаться в стихии философской абстракции и пересечь столь обширные пространства, перед тем как найти реальность? Разумеется, благодаря этому он как никто другой развил свою критическую способность и в контакте с историей приобрел это несравненное «клиническое чутье» к классовой борьбе и идеологиям; но кроме того, он, в первую очередь благодаря контакту с Гегелем, приобрел навык и способность к работе с абстракцией, без которой невозможно конституирование научной теории, навык и способность к теоретическому синтезу и к выявлению логики такого процесса, абстрактную и «чистую» «модель» которого дала ему гегелевская диалектика. Здесь я лишь намечаю некоторые моменты, еще не пытаясь дать ответ на этот вопрос; тем не менее они, возможно, позволяют определить, в чем могла заключаться роль немецкой идеологии и немецкой «спекулятивной философии» в процессе формирования мысли Маркса. Я склонен думать, что она играла отнюдь не роль теоретического формирования, но скорее роль формирования для теории, своего рода педагогики, ведущей теоретический разум через теоретические формации идеологии. Мне кажется, что чрезмерное идеологическое развитие немецкого духа имело для молодого Маркса пропедевтическое значение в двух отношениях, причем в форме, совершенно чуждой его намерениям: оно вынудило его подвергнуть критике всю свою идеологию, для того чтобы достичь области по ту сторону его мифов, и в то же время предоставило ему повод для интеллектуальных упражнений с абстрактными структурами его систем, оставляя в стороне вопрос об их истинности или ложности. И если мы, рассматривая открытие Маркса в более широкой перспективе, соглашаемся с тем, что он заложил основы новой научной дисциплины и что это появление нового подобно всем великим научным открытиям, известным нам из истории, то следует признать, что ни одно великое открытие не было сделано без того, чтобы не раскрылся некий новый объект или новая область исследования, без того, чтобы не появился новый горизонт смысла, новая земля, чьи прежние образы и прежние мифы изгоняются из науки, — но в то же время необходимостью, причем самой строгой необходимостью является и то, что изобретатель этого нового мира должен упражнять свой ум на прежних формах, что он должен их усвоить и уметь с ними обращаться, что он, критикуя их, должен приобрести вкус к обращению с абстрактными формами как таковыми и научиться искусству обращения с этими формами, без знакомства с которыми он не мог бы создать новые формы, позволяющие мыслить новый объект. В общем контексте человеческого развития, которое делает, так сказать, настоятельным и даже неизбежным всякое великое историческое открытие, индивид, который становится его автором, подчинен следующему парадоксальному требованию: он должен научиться искусству говорить о том, что он откроет, с помощью тех выражений, которые он должен забыть. Быть может, и это условие тоже придает работам молодого Маркса этот трагический оттенок сиюминутности и всевременности, это впечатление крайнего напряжения между началом и завершением, между языком и смыслом, из которых невозможно сделать философскую теорию, не забывая в то же время, что их судьба необратима.

Декабрь 1960 г.

Посвящается Маргарите и Ги

В опубликованной некоторое время назад статье, посвященной молодому Марксу, я обратил внимание на двусмысленность понятия «переворачивания Гегеля». Мне представлялось, что если понимать это выражение в строгом смысле, то оно вполне подходит для описания мысли Фейербаха, который действительно «вновь ставит спекулятивную философию на ноги», — но лишь для того, чтобы извлечь из нее, в силу некой неумолимой логики, не что иное, как идеалистическую антропологию; и что оно не может применяться к Марксу, по крайней мере, к Марксу, вышедшему за пределы своей «антропологической» фазы развития.

Теперь я бы хотел сделать еще один шаг и выдвинуть тезис, что в известной фразе «У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо перевернуть ее, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно»[40] выражение «перевернуть» носит характер указания или даже метафоры и что оно создает не меньше проблем, чем разрешает.

Как, в самом деле, следует его понимать в применении к данному конкретному случаю? Речь здесь идет уже не о «переворачивании» Гегеля, т. е. о переворачивании спекулятивной философии как таковой. Благодаря «Немецкой идеологии» мы знаем, что эта операция лишена всякого смысла. Тому, кто стремится всего лишь перевернуть спекулятивную философию (для того чтобы извлечь из нее, например, материализм), придется вечно играть роль Прудона философии, роль ее бессознательного пленника, подобно тому как Прудон всегда оставался пленником буржуазной экономии. Теперь речь идет только о диалектике. Но когда Маркс пишет, что нужно «найти рациональное зерно в мистической оболочке спекулятивной философии», мы можем подумать, что рациональное зерно — это сама диалектика, а мистическая оболочка — спекулятивная философия… Именно это говорит Энгельс, когда он, используя освященные традицией понятия, различает метод и систему[41]. Итак, мы отбрасываем оболочку, т. е. мистическое облачение (спекулятивную философию), чтобы сохранить ценное зерно: диалектику. Между тем в той же самой фразе Маркс говорит, что вылущивание зерна и переворачивание диалектики — одно и то же. Но как такое извлечение зерна может быть переворачиванием? Другими словами, что же оказывается «перевернутым» благодаря этому извлечению рационального зерна?

Рассмотрим этот вопрос подробнее. Извлеченная из идеалистической оболочки диалектика становится «прямой противоположностью гегелевской диалектики». Значит ли это, что теперь она имеет дело уже не с перевернутым и сублимированным миром Гегеля, но применяется Марксом к реальному миру? Именно в этом смысле нужно понимать утверждение, что Гегель был первым, кто «во всеобъемлющей и сознательной форме изложил всеобщие формы диалектического движения». Поэтому следует позаимствовать у него диалектику, чтобы применить ее в исследовании жизни, а не Идеи. Тогда «переворачивание» было бы переворачиванием направления диалектического исследования. Но такое переворачивание направления оставило бы саму диалектику неизменной.