Для того чтобы понять этот момент, обратимся сначала к одному достаточно знакомому понятию. Когда Ленин говорит, что «душа марксизма — это конкретный анализ конкретной ситуации»; когда Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин и Мао объявляют, что «все зависит от условий»; когда Ленин описывает «обстоятельства», характерные для России 1917 года, когда Маркс (и вся марксистская традиция) на бесчисленных примерах показывает, что в зависимости от ситуации господствующим является то одно, то другое противоречие и т. д., — все они ссылаются на понятие, которое может показаться эмпирическим: на те «условия», которые суть существующие условия, но в то же время суть условия существования рассматриваемого феномена. Между тем это понятие обладает для марксизма существенным значением именно потому, что оно не является эмпирическим, т. е. констатацией того, что существует… Напротив, это теоретическое понятие, обоснованное в самой сущности объекта: всегда — уже — данного сложного целого. В действительности эти условия суть не что иное, как само существование целого в определенный «момент», в «настоящий момент» политика, т. е. сложное отношение взаимных условий существования между артикуляциями структуры целого. Именно поэтому теоретически возможно и легитимно говорить об «условиях» как о том, что позволяет понять, что Революция, «стоящая на повестке дня», разражается и побеждает только здесь, в России, в Китае, на Кубе, в 1917, 1949, 1958 гг., а не где — то еще и не в другой «момент»; что революция, определяемая основным противоречием капитализма, не одержала победы до наступления Империализма, и победила в этих, благоприятных «условиях», которые были именно точками исторического разрыва, этими «наиболее слабыми звеньями»: не в Англии, Франции и Германии, но в «отсталой» (Ленин) России, в Китае и на Кубе (в бывших колониях, странах империалистической эксплуатации). Если теоретически позволительно говорить об условиях, не впадая в эмпиризм или в иррациональность «факта» и «случайности», то потому, что марксизм понимает «условия» в качестве (реального, конкретного, актуального) существования противоречий, конституирующих целое того или иного исторического процесса. Именно поэтому Ленин, ссылаясь на «условия, существующие в России», не впадал в эмпиризм: он анализировал само существование сложного целого процесса империализма в России в его «текущий момент».
Но если условия суть не что иное, как актуальное существование сложного целого, то они суть именно их противоречия, каждое из которых рефлектирует в себе органическое отношение, в которое оно вступает с другими в структуре с доминантой сложного целого. Дело в том, что каждое противоречие рефлектирует в себе (в своих специфических отношениях неравенства с другими противоречиями и в отношении специфического неравенства между двумя его аспектами) структуру с доминантой сложного целого, в котором оно существует, а значит, и актуальное существование этого целого, а значит, и свои актуальные «условия», поскольку оно с ними едино: поэтому, говоря о «существующих условиях», имеют в виду «условия существования» целого.
Нужно ли теперь возвращаться к Гегелю, чтобы показать, что у него «обстоятельства» или «условия» в конечном счете тоже суть всего лишь феномены, и поэтому обладают призрачным существованием, поскольку в той форме «случайности», которая была названа «существованием Необходимости», они никогда не выражают чего — то иного, кроме проявления движения Идеи; и как раз поэтому «условий» у Гегеля просто нет, поскольку под прикрытием простоты, развивающейся до сложности, речь идет о чистом внутреннем, внешнее которого есть всего лишь феномен. Что «отношение к природе», например, представляет собой для марксизма органическую составную часть «условий существования»; что оно является одним из терминов, причем главным, главного противоречия (производительные силы — производственные отношения); что как оно само, так и и его условия существования рефлектированы во «второстепенных» противоречиях целого и в их отношениях, что условия существования поэтому являются реальным абсолютным, всегда — уже — данным существования сложного целого, которое рефлектирует их в своей собственной структуре, — все это совершенно чуждо Гегелю, который в одно и то же время отвергает и сложное структурированное целое, и его условия существования, с самого начала опираясь на некое чистое простое внутреннее. Именно поэтому, например, отношение к природе, условие существования всякого человеческого общества играет у Гегеля роль некой случайной данности, «неорганического» климата, географии (Америка, этот силлогизм, чей средний термин — Панамский перешеек — невелик), роль знаменитого «таковы факты!» (так Гегель выражается, говоря о горных массивах), относящегося к материальной природе, которая должна быть «снята» (aufgehoben) Духом, являющимся ее «истиной»… Да, когда условия существования оказываются редуцированы до географической природы, они действительно предстают как сама случайность, которая будет впитана, подвергнута отрицанию и снята Духом, являющимся ее свободной необходимостью и уже существующим в Природе в форме той же случайности (в силу которой малый остров порождает великого человека!). Дело здесь в том, что условия существования, природные или исторические, для Гегеля никогда не являются чем — то иным, нежели случайностью, что они никак не детерминируют духовную тотальность общества: отсутствие условий (в неэмпирическом, неслучайном смысле слова) у Гегеля — то же самое, что и отсутствие структуры с доминантой, отсутствие главной детерминации и отсутствие той рефлексии условий в противоречии, которую представляет его «сверхдетерминация».
Если я делаю акцент на этой «рефлексии», которую я предложил назвать «сверхдетерминацией», то делаю я это по той причине, что чрезвычайно важно ее выделить, идентифицировать и дать ей имя, для того чтобы дать теоретическое объяснение ее реальности, признать которую заставляет нас как теоретическая, так и политическая практика марксизма. Попытаемся выделить очертания этого понятия. Сверхдетерминация обозначает в противоречии следующее существенное качество: рефлексию в самом противоречии его условий существования, т. е. его положения в структуре с доминантой сложного целого. Это «положение» отнюдь не является однозначным. Оно — не только «принципиальное» (du droit) положение (то, которое оно занимает в иерархии инстанций по отношению к определяющей инстанции: экономике общества), не сводится оно и к «фактическому» положению (является ли оно на рассматриваемой стадии развития господствующим или подчиненным); оно есть отношение этого фактического положения к этому принципиальному отношению, т. е. то самое отношение, которое превращает это фактическое положение в «вариацию» «инвариантной» структуры, структуры с доминантой.
Если это так, то следует признать, что противоречие прекращает быть однозначным (категории уже не имеют раз и навсегда зафиксированных роли и смысла), поскольку оно в себе, в самой своей сущности рефлектирует свое отношение к состоящей из неравных частей (inegalitaire) структуре сложного целого. Но следует также признать, что прекращая быть однозначным, оно не становится «многозначным», продуктом первой попавшейся эмпирической плюральности, оно не отдается на милость обстоятельств и «случайностей», оно не есть их чистое отражение, подобное душе поэта, сливающейся с пролетающим над головой облаком. Совсем напротив, прекращая быть однозначным, т. е. раз и навсегда определенным в своей роли и своей сущности, оно оказывается определенным структурированной сложностью, которая задает ему его роль, оно оказывается — да простят мне это жуткое слово! — структурно — сложно — неравным образом — определенным… Признаюсь, я бы предпочел более короткое слово: сверхдетерминированным.
Именно этот весьма специфический тип детерминации (эта сверхдетерминация) дает марксистскому противоречию его специфичность и позволяет дать теоретическое объяснение марксистской практике, будь то теоретической или политической. Только он позволяет понять конкретные вариации и мутации такой структурированной сложности, как общественная формация (до сего дня остающейся единственной, к которой действительно была применена марксистская практика), не в качестве случайных вариаций и мутаций, произведенных посредством воздействия внешних «условий» на фиксированное структурированное целое, на его категории и их фиксированный порядок (именно это и есть механицизм), — но в качестве множества конкретных реструктураций, вписанных в сущность, в «игру» каждой категории, в сущность, в «игру» артикуляций сложной структуры с доминантой, которая рефлектирует себя в них. Нужно ли теперь снова повторять, что, не приняв и не помыслив этот весьма специфический тип детерминации, невозможно помыслить возможность политического действия, возможность самой теоретической практики, т. е. саму сущность объекта (материала) политической и теоретической практики, т. е. структуру «текущего момента» (политического или теоретического), к которому применяются эти практики; нужно ли говорить о том, что, не поняв эту сверхдетерминацию, невозможно дать теоретическое объяснение следующей простой реальности: гигантской «работы» теоретика, будь то Галилея, Спинозы или Маркса, и революционера, Ленина и всех его собратьев, которые посвящают все свои страдания, если не свою жизнь, решению нескольких как будто бы незначительных «проблем»…: разработке «очевидной» теории, совершению «неизбежной» революции, реализации в своей собственной личной «случайности» Исторической Необходимости, будь то теоретической или политической, в которой будущее вскоре станет совершенно естественно переживать свое «настоящее».
