Бенеш симпатизировал евреям. Сионисты видели в нем союзника и надеялись, что он поможет наладить отношения с советским руководством. В памятной записке говорилось:
«Советская Россия считала сионизм проводником британских интересов на Ближнем Востоке и, выражаясь языком коммунистов, представителем британского империализма в этом регионе. Высшим проявлением этого антагонизма стала позиция коммунистов в Палестине, как евреев, так и неевреев, которые во время волнений 1936—1938 годов открыто поддержали арабских террористов, действовавших против еврейского населения».
Теперь палестинские евреи рассчитывали на иное отношение со стороны советских властей: во время Второй мировой войны, говорилось в записке, «лидеры арабских стран открыто или тайно занимают пронацистские или профашисткие позиции».
В сентябре сорок третьего года Вейцман еще раз беседовал с послом Майским.
За четыре месяца до этого, двадцать восьмого мая, появился указ Президиума Верховного Совета о введении дипломатических рангов для работников наркомата иностранных дел, посольств и миссий за границей. Постановлением Совнаркома вводилась форменная одежда со знаками различия — вышитых золотом звезд на погонах.
Майский стал чрезвычайным и полномочным послом — ему полагался мундир с погонами без просвета (генеральскими!) с тремя вышитыми звездочками и металлической позолоченной эмблемой — двумя скрещенными пальмовыми ветками.
Посол Майский сказал Вейцману, что он «не может давать обязательства за свое правительство», но считает, что Москва поддержит сторонников создания еврейского государства в Палестине.
Майского смутили малые размеры Палестины — разве там можно будет разместить всех беженцев из Европы?
Вейцман развеял опасения Майского на этот счет. Объяснил, что, по самым скромным расчетам, в Палестину можно будет перевезти еще около двух миллионов евреев.
Майский ответил, что он очень рад это слышать. Но ему недолго оставалось занимать пост посла.
Сталин, раздраженный очередной отсрочкой в открытии второго фронта, решил демонстративно понизить уровень представительств: из Соединенных Штатов отозвал Литвинова, из Англии — Майского, а заменил их молодыми и не имевшими политического веса дипломатами. В Вашингтоне послом стал Андрей Андреевич Громыко, в Лондоне — Федор Тарасович Гусев. Это было маленькой местью Сталина Рузвельту и Черчиллю.
Гусева перед отъездом принял Сталин. Новому (и неопытному) послу в Англии было всего тридцать семь лет. Гусев честно сказал, что молод для такого поста.
Сталин развеял его сомнения:
— У нас нет других людей. Многие сейчас на фронте. Нам же нужно отозвать посла Майского, который слишком оправдывает действия англичан, саботирующих открытие второго фронта в Европе.
Уинстон Черчилль был раздражен неравноценной заменой и долго не принимал нового посла. Когда британский премьер-министр прилетел в Москву в октябре сорок четвертого года, Сталин нашел способ повысить акции посла — за обедом провозгласил тост:
— За моего личного друга, товарища Гусева!
Сталинский жест изменил отношение англичан к Гусеву.
Иван Майский, направлясь на родину после окончания своей миссии в Лондоне, осенью сорок третьего года побывал в Палестине. Он проехал на машине по маршруту Каир—Иерусалим—Дамаск—Багдад—Тегеран.
В Иерусалиме Иван Михайлович сделал остановку. Он хотел осмотреть город и познакомиться с жизнью еврейских поселенцев.
«После войны, — сказал Майский Бен-Гуриону, — еврейская проблема будет очень сложной. Придется ее решать. Мы должны выработать подходы, должны знать все. Нам говорят, что здесь, в Палестине, нет свободного места для новых иммигрантов, — мы хотим знать, правда ли это, хотим составить себе представление о возможностях этой страны».
Четвертого октября на заседании правления Еврейского агентства Бен-Гурион рассказал, как он показал Майскому и его жене Иерусалим, а потом отвез в сельскохозяйственные поселения Кирьят-Анавим и Маале-Хахамиша. Майский был поражен увиденным.
«Можно сказать, что увиденное было для него открытием, — подвел итог Бен-Гурион. — Я на такое даже не рассчитывал. Сейчас нам надо работать с максимальной отдачей, поскольку появилось еще одно государство, проявившее заинтересованность в этом вопросе».
УМАНСКИЙ, ЛИТВИНОВ И ГРОМЫКО
К концу войны стала ясна мощь Соединенных Штатов, долгое время воздерживавшихся от активного участия в международных делах. Вашингтон и Нью-Йорк становились центрами мировой дипломатии.
Сразу после нападения нацистской Германии на Советский Союз, семнадцатого июля сорок первого года, член правления Еврейского агентства для Палестины Э. Нойман и заведующий отделом международных отношений Всемирного еврейского конгресса раввин М. Перцвейг побывали у советского посла в Соединенных Штатах Константина Александровича Уманского.
Уманский был ярким и необычным человеком. Много лет он работал корреспондентом ТАСС в Европе, а потом руководил отделом печати в наркомате иностранных дел. Он иногда переводил беседы Сталина с иностранными гостями, понравился вождю и получил его фотографию с надписью «Уманскому. Сталин». Такая награда была поважнее любого ордена. В тридцать шестом году Константина Уманского отправили в Америку полпредом.
Он очень любезно и с интересом встретил представителей сионистского движения.
«Первым был вопрос о разрешении некоторым евреям выехать из России в Палестину или в другие страны, — описывали гости беседу с советским послом. — Мы предложили начать с обсуждения возможности выезда для тех евреев, которые приехали в Россию из мест, находящихся к западу от рубежа, который г-н Уманский назвал „линией Керзона“.
Линия Керзона — это линия восточной границы Польши, утвержденная государствами Антанты в девятнадцатом году. Иначе говоря, руководители Всемирного еврейского конгресса по-прежнему просили отпустить в Палестину польских евреев, среди которых было много сионистов.
«Г-н Уманский предложил, чтобы мы сначала представили список имен, который он будет рад передать своему правительству… В конце беседы, которая продолжалась почти час, г-н Уманский заметил, что будущее Палестины определится на предстоящей мирной конференции, на которой Советская Россия будет присутствовать и иметь право голоса. На это я ответил, что мы, конечно, были бы рады иметь на мирной конференции как можно больше друзей…»
Уманский, доброжелательно встретивший руководителей Всемирного еврейского конгресса, вскоре вернулся в Москву. Сталин и Молотов в нем разочаровались. Его утвердили членом коллегии наркомата иностранных дел, а в сорок третьем отправили послом в Мексику, что считалось второстепенным назначением.
В январе сорок пятого самолет, в котором он летел в Коста-Рику, потерпел аварию. Уманский с женой погибли. А за полтора года до этого столь же трагически ушла из жизни его дочь Нина — ее застрелил влюбленный в нее (и не желавший разлуки) сын наркома авиационной промышленности Алексея Ивановича Шахурина и застрелился сам…
Вместо Уманского послом в Америке стал бывший нарком иностранных дел М.М. Литвинов, отправленный в отставку в мае тридцать девятого, когда Сталин взял курс на сближение с нацистской Германией.
Обычно после увольнения следовал арест. Литвинов ждал, что и его заберут. Но Сталин не разрешил тронуть Максима Максимовича — одна из странностей, которую трудно объяснить. Считается, что Сталин не хотел этого делать, чтобы не усиливать отрицательного отношения к Советскому Союзу, потому что Литвинов был известен в мире и авторитетен. Вряд ли это реальное объяснение. Исчезали куда более авторитетные политики. Видимо, все-таки было что-то личное в отношении Сталина к Литвинову.
Два с лишним года Литвинов оставался не у дел. Никто ему не звонил, никто, кроме самых близких друзей, не приходил. Может быть, иногда его и охватывало отчаяние, но бывший нарком, человек с характером, держал себя в руках.
