Иногда я могу пойти на риск, — сказал Боттандо, вновь усаживаясь за стол и строго посмотрев на Флавию. — Но то, что предлагаешь ты, равносильно самоубийству. И будь я проклят, если пойду на поводу у твоего злосчастного Аргайла. Кстати, его они тоже съедят на завтрак в том случае, если вообще заметят. Этот бедный студент упустил свой шанс и теперь лелеет мечту взять реванш. Они просто вытрут об него ноги. И возможно, будут не так уж не правы.

— Бог мой, какой день! — вздохнул Боттандо и схватил за руку пробегавшего мимо официанта. — Еще по одной?

— Нет, спасибо. — Спелло покачал головой. — Алкоголь — слабое утешение после такого дня. А вот кофе будет в самый раз.

Генерал заказал напитки, и мужчины — обоим за пятьдесят — продолжали сидеть в ожидании заказа, молча разделяя недовольство прошедшим днем. Они встретились на ненавистном заседании у Томмазо. Боттандо обил немало порогов, чтобы сократить количество этих встреч, но иногда все же приходилось встречаться. А Томмазо совсем осатанел из-за проклятой картины, требуя все новых и новых мер безопасности. И сегодняшнее заседание прошло как всегда: Антонио Ферраро выступил с предложением — хотя по тону оно больше напоминало категоричный приказ — опутать все здание сетью проводов. Вещь действительно необходимая, но, как заметил Спелло, наложив на решение свое вето, денег на реализацию идеи не было.

Бурная деятельность музейных интриганов в конце концов привела к одной весьма положительной перемене. На одном заседании Боттандо предложил, чтобы комитет с музейной стороны возглавил кто-нибудь другой, поскольку у Ферраро и без того дел невпроворот. Ферраро с готовностью согласился, так как действительно испытывал нехватку времени, и генерал предложил на его место Спелло. Боттандо было немного неловко за свой поступок, но к этому времени он уже начал разделять неприязнь Томмазо к начальнику отдела скульптуры Ферраро. Ужасно заносчивый характер. Он не мог себя контролировать, замечания высказывал в оскорбительной форме и считал свое мнение единственно верным.

Однако Ферраро, безусловно, стоило поблагодарить хотя бы за то, что он с такой готовностью ушел, оставив после себя лишь свои маниакальные проекты — безумно дорогие и абсолютно нереальные. Спелло, по мнению Боттандо, куда лучше подходил для работы в комитете, тем более что он изо всех сил старался свести ее к минимуму.

— Значит, ты заявил Томмазо, что он снова сел в лужу? Ах, как бы я хотел там присутствовать! И желательно с магнитофоном, чтобы было потом чем позабавить своих ребят, — восхищенно говорил Спелло.

— Я не сказал этого прямо, — возразил Боттандо. — Я просто намекнул — не форсируя, между делом, во время обсуждения мер безопасности. Я сказал, что некоторые высказывают сомнения в подлинности картины.

— А стоило так рисковать? — спросил специалист по этрускам, не в силах сдержать широкой ухмылки, несмотря на явное смущение Боттандо.

— Конечно, нет. Своей помощнице я посоветовал забыть об этом деле. Но ведь Аргайл тоже мог рассказать о своем открытии кому угодно, он мне не докладывает. Поэтому я решил, что будет лучше для всех — и для музея, и для нашего отдела, если я намекну Томмазо о возможном развитии событий.

— И как всякий гонец с плохими вестями, ты услышал много слов благодарности за свою информацию?

— Извержение Везувия — ничто по сравнению с тем, что я получил, — ответил Боттандо, вспомнив побагровевшее от злости лицо директора. — В первую секунду мне даже показалось, что он меня ударит. Да, это было настоящее представление. До сих пор не понимаю, как такой маленький человечек мог орать таким страшным голосом? Сравниться с ним, и то не в полной мере, мог лишь голос Ферраро, когда он попытался вмешаться и сменить тему обсуждения.

— Выходит, Томмазо принял новость без восторга? — продолжал радоваться Спелло, готовый выслушивать эту историю множество раз, такое наслаждение она ему доставляла.

— Естественно. Но, надо отдать ему должное, он быстро взял себя в руки и даже извинился. Томмазо объяснил мне, почему так разволновался. Хотя его версия насчет Корреджио сильно отличалась от твоей. По его словам, он стал жертвой махинаций нечистого на руку продавца и слабости характера директора галереи.

Спелло фыркнул:

— А ты ожидал, что он возложит всю ответственность на себя?

— Конечно, нет. Но это было давно и сейчас уже не имеет значения. Гораздо важнее то, что на сей раз он уверен в том, что картина настоящая. Даже выдал мне целую кипу заключений специалистов, проводивших экспертизу после продажи Рафаэля на аукционе.

— Ты их прочитал?

— Я отдал их Флавии. Пусть это будет ей наказанием за то, что она слушает своего Аргайла. Но Томмазо держался очень уверенно и, наверное, готов отвечать за свои слова. В конце концов, родословная у этой «Елизаветы» получше многих. Если она прошла экспертизу, то не может быть совсем уж фальшивкой.

— О-о, какая жалость, — опечалился Спелло. — Не успев подарить мне надежду, ты уже отнимаешь ее. И все равно, — продолжил он, снова загораясь, — отличная история. И может быть, еще получит продолжение, — с оттенком злорадства добавил он.

— Не получит. Если ты проболтаешься и я услышу об этом хоть слово, хоть один вздох от кого-нибудь постороннего, я расквашу тебе нос твоей лучшей этрусской статуэткой и скажу, что так и было. Это чисто деловая информация, и я сообщил тебе ее не для того, чтобы ты мог посмеяться со своими приятелями.

Спелло помрачнел.

— Ну ладно, — с явной неохотой согласился он. — Остается только надеяться, что факт подделки вскроется сам собой. Когда-нибудь это обязательно случится.

— Почему?

— Рано или поздно обман всегда раскрывается. Во всяком случае, так утверждают торговцы картинами, оправдывая немыслимые барыши от продажи оригиналов.

Понятие о красоте со временем меняется; чтобы понять это, достаточно взглянуть на бледных дряблых женщин с полотен Рубенса. В семнадцатом веке они считались верхом привлекательности, а сейчас таких назовут перезрелыми матронами. Наши современники предпочитают худосочный тип Боттичелли. Даже если эта картина — подделка под Рафаэля, то очень хорошая и написана скорее всего нашим современником. Конечно, это всего лишь умозаключение. Видишь ли, как бы ни менялись времена, Рафаэль всегда останется Рафаэлем, если он настоящий. Зато современная копия так или иначе все равно проявит себя. Кто-нибудь да заметит какой-нибудь пустяк, указывающий на это. Ты, наверное, видел в музее экспозицию подделок викторианской эпохи?

Боттандо кивнул.

— И как выглядят подделки девятнадцатого века? Как работы девятнадцатого века. Для нас очевидно, что это копии, но людям, жившим в девятнадцатом веке, они казались прекрасными образцами Ренессанса, маньеризма, барокко — в общем, ты понимаешь меня.

— Тебе, похоже, многое об этом известно, — заметил Боттандо.

— Работа такая. Я всю жизнь провел в музее, и мне часто приходилось иметь дело с фальсификацией. Ты ведь бывал у меня в кабинете?

В кабинете Спелло стояла витрина с бронзовыми этрусскими статуэтками. Боттандо всякий раз ими восхищался.

— Великолепные работы, правда? — продолжал музейный смотритель. Боттандо согласно кивнул. — Все до единой — подделки. Сделаны приблизительно в тридцатые годы двадцатого века в Штатах. Каким-то образом попали в музей; когда обнаружился обман, хотели отправить их на переплавку. Я не позволил и поставил их у себя в кабинете, потому что это действительно прекрасные работы, а я, поверь, понимаю кое-что в искусстве. Только лабораторный анализ смог отличить их от настоящих.

Боттандо фыркнул:

— Лабораторный анализ подтвердил подлинность «Елизаветы».

— Это разные вещи. И знаешь, на твоем месте я бы оставил это дело. Пусть люди продолжают восхищаться картиной, она действительно того стоит. Достаточно бросить хотя бы тень сомнения, и ее популярность резко упадет, даже если на самом деле она настоящая. Зачем тебе эта головная боль? В настоящий момент и музейные работники, и посетители счастливы, что она у них есть. И пусть все идет своим чередом.