Для Хорсаманта же такая смерть в честном бою была достойным завершением пути воина, и наоборот, для себя он считал позором умереть в кровати инвалидом. Такое отношение к рыцарской смерти сохранялось в нашем народе столетиями (вспомним знаменитое Святослава «Мертвые сраму не имут!» или как сколотский царь Атей в возрасте 90 лет кинулся в гущу боя на верную смерть, чтобы умереть, как подобает воину. Так же и казаки на Сечи смерть в постели считали Божьим наказанием за грехи, а настоящей, рыцарской, для них была смерть в бою. К смерти казаки относились по-философски: всегда были готовы к смерти и об этом говорили спокойно с юмором.
Хорватский боевик. II в. Бискупия.
Казацкая могила с флажком. Со старинного рисунка
Смыслом их жизни было умереть «за Правду», т. е. защищая свой народ. Казаки верили, что нет страшнее силы чем праведный гнев. Это удесятеряет силу, делает человека нечувствительным к боли, ранам. Но состояние праведного негодования может быть только у человека праведного, честного, поэтому сечевики придерживались праведной жизни. «Каким мечем машет, таким путем и погибнет», — в этой украинской поговорке аккумулировано понимание пути воина — пути меча. Этот путь предусматривал, в первую очередь, жертвенность, самоконтроль над своими желаниями, целеустремленность и высокую моральную чистоту, строгий анализ своих поступков и действий. Древнегреческий историк Филарх еще в III в. до н. э. писал: «…скифы перед сном берут колчан и, если, провели день беззаботно, опускаю в колчан белый камушек, а если неудачно — черный. После смерти каждого выносили колчан и считали камушки: если белых оказывалось больше, то покойнику воздавали славу как счастливцу (170, І, 70). Скифский царевич и мудрец Анахарсис так поучал греков: «Зависть и пристрастие — определенные признаки недостойной души. Зависть вынуждает горько переживать, когда друзья и сограждане благоденствуют, а страсть вызывает надежду, которая опирается только на пустые слова. Скифы не любят таких людей и радуются, когда другим хорошо, и стремятся только к тому, что им кажется разумным. Ненависть, злость и любую страсть, которая вызывает неудовольствие, они всегда решительно отбрасывают, как такие, что вредят душе» (170, І, 42).
Меч можно было брать в руки только для защиты праведного дела. В древних законах арийцев были четко определены такие случаи: «Дважды рожденные должны браться за оружие, когда встречается препятствие для исполнения ими дхармы, и тогда, когда для дважды рожденных Варн наступает время беды (т. е., на страну напал внутренний или внешний враг). Тот, кто убивает, защищая самого себя, при охране жертвенных даров, при защите женщин и брахманов по закону не делает греха. Можно убивать, не колеблясь, убийцу, который нападает, — гуру (учителя), ребенка, старика или брахмана, который хорошо знает Веду. Убийство убийцы — явное или тайное — никогда не является грехом; в данном случае бешенство нападает на бешенство (111, 324). В этом случае воин не будет иметь грех. Ведь в Ведах утверждается: тот, кто своими преступными действиями делает добропорядочного человека своим врагом, перенимает на себя все его грехи (321, 97). И наоборот, когда воин не выполняет свой долг по защите общественного строя, он согрешает: «…того кшатрия, который, желая сохранить жизнь, не проявляет свою скрытую мощь в меру своих сил и отваги, считают преступником…»(321, 104).
Устами старого запорожца охарактеризовал чувство праведного гнева Олекса Стороженко — меркой у него является «казачья слеза»: «Текли те слезы и у меня, а казачья слеза тяжела: как выкатится, то словно могилой тебя придавит; а глянешь на нее, то ни на одном языке тебе так не расскажет, как в ней увидишь… Молят Бога, чтобы он защитил людей от огня, меча, наводнения, голода, землетрясения и болезни: сложи вместе все это горе, и выйдет из него только одна казачья слеза. Глубоко прячется она в сердце, тяжела она; но когда выдавливают ее из глаза, то горе и народу, и краю, и времени!.. Выкатывалась она неоднократно на Украине во времена Наливайка, Остряницы, Полуруса, Богдана и уже при моей памяти при Зализняке. Может слыхал, сынок, что она делала!.. После уманской тризны, кто бы опознал наше горе, глянув, как мы пировали не день, не неделю. То гуляла бешеная наша судьба: то вырвется она огнем и сожжет несколько городов, сел и поселков; то хлынет кровью и затопит тысячи людей; то расстелется по краю адским угаром, и на десятки лет не опомнится народ от того дьявольского курева… Откуда же берется тот огонь, та кровь, тот адский угар?… Из казачьей слезы! Придет время и она опять наделает большой беды, когда расшевелят ее неосторожно: задаст она опять такой банкет, что даже небу будет душно, и ад засмеется и воронье испугается того трупа, который ему судьбой достанется. Да будет же тот проклят Богом и людьми, кто расшевелит ту слезу и выдавит ее из глаза!..» (300, 146–147).
Гамалия. Рисунок Т. Шевченко.
Пугу-пугу! Казаки из Лугу. Со старинного рисунка.
А как же быть с тем, что много историков описывали сечевиков пьяницами. В том, что оккупационные ученые часто рисуют запорожских казаков, как сброд пьяниц и лентяев, какие не хотели трудиться, а только гуляли, ничего нет удивительного. Я думаю, что много таких ученых дают оценку казакам, исходя из собственной ненормальности и пьянства, а иные просто выполняют заказ. Недавно мне даже пришлось прочитать такой пассаж о нападении запорожцев на турецкий город: «Трупы турок вскоре покрыли улицы, площади и сады; запорожцы оголтевшие от крови и выпитого тут же на пожарище вина, врывались во все дома, неся с собой неизбежную смерть всем мужчинам: женщин и детей они не трогали» (114, 252). Извините, где же на пожарище запорожцы могла найти вино, ведь это мусульманский город и вино там запрещено Кораном под страхом смерти? Да и некогда было казакам искать это «мусульманское вино» и пить его, ведь при неожиданном нападении сравнительно небольшими силами на огромный город с многочисленном гарнизоном успех наступления решает каждая секунда.
Можно понять оккупантов: их историки изо всех сил должны были доказывать право своего народа на захват чужих земель, не гнушаясь при этом откровенной ложью. Можно понять и наших отечественных наемников, «ученых-историков», которые всю жизнь восхваляли оккупантов и палачей своего народа, и на заработанные иудины серебряники пропивали остатки своего ума. Такие люди никогда не смогут понять, что у других могут быть другие, отличающиеся от их, жизненные идеалы. Но, в конце концов, слухи о своем большем пьянстве распускали и сами казаки. В военное время им были выгодны слухи, что на Сечи только пьют и гуляют, т. к. враги, беря на веру эти басни, не раз попадали впросак. Мы уже выше вспоминали, как крымский хан в 1675 году надеясь, что на Рождество казаки перепьются «вусмерть» и их можно будет легко уничтожить, заплатил за свою ошибку жизнью десяти тысяч отборных янычар, которых «нетрезвые» казаки организованно уничтожили.
Украинцам была присуща определенная культура употребления алкоголя, которая позволяла им употреблять его с пользой для здоровья и оставаться практически трезвыми, весело проводя время, «развлекаясь». Царские чиновники, описывая в 1785–1787 гг. обычаи слободских казаков на Харьковщине, с удивлением констатировали: «не только женщин, но и мужчин, которые валяются на улице удается редко увидеть… и не потому, что они с детства приучаются к употреблению горячительных напитков, а потому, что пьют маленькими стопками, а выпив, почти что ни в каждом трактире оттанцуют или польский, или малороссийский танец» (229, 192). И действительно, не только танцы, но и музыка и песни издавна играли для наших предков оздоровительную роль. Недаром еще древнегреческий ученый Плутарх с удивлением отметил: «не для того ли скит, когда пьет, притрагивается часто к луку и пощипывает тетиву, чтобы возвратить этим исчезающее от опьянение сознание?» (245, 287). И такую культуру употребления алкоголя наряду с песнями и танцами следовало бы вернуть и сейчас, когда алкоголем по бывшей советской традиции злоупотребляют неподвижно сидя за столом, что часто оканчивается «засыпанием в тарелке с салатом».
