Еще через минуту хозяин с прислугой стучались мне в дверь со словами:

– Что такое случилось? Кто это выстрелил?

– Разве вы его не видали? – сказал я.

– Кого? – спросил хозяин.

– Человека, по которому я сейчас стрелял?

– Кто же это такой? – опять спросил хозяин.

– Не знаю, – ответил я.

Когда я рассказал, что со мною случилось, г-н Лове спросил, зачем я не запер дверь.

– Помилуйте, – отвечал я, – разве можно запереть ее крепче, чем я ее запер?

– Но каким образом, несмотря на это, дверь все-таки открылась?

– Пусть объяснит мне это кто может, я же этого понять не могу, – отвечал я.

Хозяин и прислуга обменялись многозначительными взглядами.

– Пойдемте, милостивый госудадь, я вам дам другую комнату, вам нельзя здесь оставаться.

Слуга взял мои вещи, и мы оставили эту комнату, в стене которой нашли пулю моего револьвера.

Я был слишком взволнован, чтобы заснуть, и мы отправились в столовую, теперь пустую, так как было уже за полночь. По моей просьбе хозяин приказал подать мне чаю и за стаканом пунша рассказал мне следующее: "Видите ли, сказал он, – данная вам по моему личному приказанию комната находится в особенных условиях. С тех пор, как я приобрел эту гостиницу, ни один из путешественников, ночевавший в этой комнате, не выходил из нее, не будучи испуган. Последний человек, ночевавший здесь перед вами, был турист из Гарна, которого утром нашли на полу мертвым, пораженным апоплексическим ударом. С тех пор прошло два года, в продолжение которых никто не ночевал в этой комнате. Когда вы приехали сюда, я подумал, что вы человек смелый и решительный, который способен снять проклятие с этой комнаты, но то, что случались сегодня, заставляет меня навсегда ее закрыть".

В октябре 1693 года сэр Тристам и леди Бересфорд поехали погостить к ее сестре, леди Максилль в Гилль-Голле. Однажды утром сэр Тристам встал рано, пока жена его спала, и пошел гулять до завтрака. Когда леди Бересфорд вышла к столу, было уже очень поздно, и все обратили внимание на ее измученный и растерянный вид. Особенное беспокойство выразил ее муж, который заботливо стал расспрашивать ее о здоровье и позже, оставшись с нею наедине, осведомился: почему ее рука перевязана черной лентой? Леди Бересфорд серьезно просила мужа никогда не спрашивать ее об этом, "потому что, – прибавила она, – вы никогда не увидите меня без этой повязки". – "Если вы так серьезно об этом просите, то я обещаю никогда не спрашивать вас больше об этом", – отвечал сэр Тристам. Поспешно окончив свой завтрак, леди Бересфорд с беспокойством стала спрашивать, пришла ли почта. Но почта еще не приходила, и сэр Тристам спросил:

"Отчего вы с таким интересом ждете писем именно сегодня?" – "Оттого, что я должна получить письмо с извещением о смерти лорда Тайрона, который скончался во вторник".

"Ну, – заметил сэр Тристам, – вы никогда не были суеверны, вероятно, вас напугал какой-нибудь страшный сон".

Вскоре после того прислуга принесла письма; одно из них было с черной печатью. "Я угадала, – воскликнула леди Бересфорд, – он умер!" Письмо было от управляющего лорда Тайрона, уведомлявшего их, что хозяин его скончался в Дублине, во вторник 14 октября, в 4 часа пополудни. Сэр Тристам утешал жену и просил ее не слишком огорчаться, но она уверила его, что теперь, получив подтверждение случившегося, ей гораздо легче, и затем прибавила: "Теперь я могу сообщить вам приятную новость: я беременна, и ребенок будет мальчиком". Действительно, в июне у них родился сын, а через шесть лет после этого сэр Тристам умер. После его смерти леди Бересфорд продолжала жить со своим семейством в его поместье в графстве Дерри и очень редко выезжала. Она не виделась почти ни с кем, кроме мистера и миссис Джаксон в Колерайне. Наступил день рождения леди Бересфорд; она захотела пригласить к себе гостей; послала за своим старшим сыном, сэром Маркусом Бересфордом, которому было уже 20 лет, и за своей замужней дочерью леди Риверстон; пригласила также доктора Кинга, архиепископа Дублинского (своего старого друга) и еще старичка-священника, который крестил ее и в продолжение всей ее жизни оставался близким ей человеком. Все это общество собиралось отпраздновать день ее рождения. В это утро леди Бересфорд, разговаривая со священником, сказала: "Знаете, ведь мне сегодня исполнилось 48 лет". – "Нет, вы ошибаетесь, – возразил он, – вам только 47 лет; я помню, как однажды у меня с вашей матерью был спор по этому поводу; я послал тогда за метрической книгой и теперь могу смело уверить вас, что вам сегодня исполнилось не 48, а 47 лет". – "Вы, значит, подписали мой смертный приговор, воскликнула она, – оставьте меня, пожалуйста, мне недолго осталось жить, а многое еще нужно привести в порядок. Пришлите мне немедленно мою дочь и сына". Священник исполнил ее желание – он сразу же послал сэра Маркуса и его сестру к их матери и велел передать архиепископу и некоторым другим знакомым, что праздник отложен. Когда дети леди Бересфорд пришли к ней, она встретила их следующими словами: "Милые дети, имею сообщить вам перед смертью нечто очень важное. Вам известно, какая сердечная дружба существовала с ранней молодости между мной и лордом Тайроном. В тяжелом состоянии сомнения мы дали друг другу обещание, что тот, кто первый из нас умрет, должен, если возможно, явиться другому и объявить, которая религия угодна Всевышнему. Однажды ночью, много лет спустя после этого обмена обещаниями, я спала в Гилль-Галле, как вдруг проснулась и увидала лорда Тайрона, сидящего на краю кровати. Я закричала и старалась разбудить мужа, сэра Тристама, но тщетно! "Лорд Тайрон, – сказала я, – скажите, зачем вы здесь и как попали сюда ночью?" "Разве вы забыли наше обещание, данное друг другу в ранней молодости? Я умер во вторник в четыре часа. Мне позволено было явиться вам, чтобы уверить вас, чтв существующая христианская религия истинна и ведет нас ко спасению. Мне также разрешено объявить вам, что вы беременны и родите сына, что сэр Тристам проживет недолго, вы вторично выйдете замуж и умрете от последствий родов 47 лет от роду". Я просила его дать мне какое-нибудь доказательство своего посещения, чтобы, когда настанет утро, я не сочла бы это сном. Он раздвинул занавески моей кровати и зацепил их за железный крюк каким-то совсем необыкновенным образом. Мне этого было мало; тогда он написал свое имя в моей записной книжке, но и этого мне было недостаточно; тогда он взял меня за руку повыше кисти; рука его была холодна, как мрамор, и от ее прикосновения жилы и нервы моей руки омертвели и засохли в этом месте.

"Пусть, пока вы живы, никто не увидит этого места на руке вашей", – сказал он и исчез. Пока я говорила с ним, я была спокойна, но, когда он исчез, мной овладели сильное волнение и страх; на лбу выступил холодный пот. И я опять старалась разбудить мужа, но напрасно. Я расплакалась; слезы облегчили меня, и я крепко уснула. Утром отец ваш встал, не разбудив меня; он не заметил странного положения занавесок кровати. Начав одеваться, я поспешила достать из коридора метлу, с помощью которой, с великим трудом, отцепила занавески, боясь, что необыкновенное их положение возбудит удивление и расспросы домашних. Руку свою я повязала черной лентой и спустилась к завтраку, волнение мое было, однако же, всеми замечено…

Когда я умру, милые дети, то я хочу, чтобы вы одни развязали черную ленту и увидали, в каком виде моя рука".

Затем леди Бересфорд попросила, чтобы ее оставили одну и дали бы ей собраться с мыслями. Дети ее удалились, оставив при ней сиделку, которой было приказано тотчас уведомить их, если в положении больной явится какая-нибудь перемена.

Через час прозвонил колокольчик, и дети поспешили в спальню матери; все уже было кончено. Сын и дочь опустились на колени у кровати, и леди Риверстон развязала ленту на руке матери; действительно, как и говорила леди Бересфорд, и жилы и нервы в этом месте совершенно высохли.