Мать говорила мне, что женщина не ведает, кто ее мужчина, и покоряется родительскому выбору. Но мать – не из нашего рода, и нет в ней крови святого Пророка и дара предчувствия. И я не понимала, какой он сильный, этот дар, наследие почивших предков! Прежде мне снились смутные сны, теперь являлись грезы наяву – нет, не видения, но ощущения, словно я соединилась с Синеглазым в одно нераздельное существо, слилась с ним душой и чувствами. Я знала о его любви… Еще я знала, что он в неуверенности и тревоге, что с ним случилось нечто важное, такое, чего я не в силах понять. Быть может, связанное со мной? Быть может, он хотел прийти, но колебался?…

Мужчина приходит к девушке; таков обычай, так положено, и я подожду, я обуздаю свое нетерпение. Но ненадолго! Вчерашний обычай сегодня глупый предрассудок, и нечего гадать о том, кто первый должен признаваться в чувствах. Пророк сказал: если гора не идет к Мухаммеду, то Мухаммед пойдет к горе… Да будет так!

В один из дней мне показалось, что он почти что рядом, где-то близко. Чудесное, незабываемое ощущение! Такое непривычное и теплое… будто я стала ребенком, сижу у деда на коленях, и баба ласково гладит мои волосы… Я была дома в этот день, была одна; у Валии – выходной, Ахмет ушел к соседу, очень забавному старику, который жил под нами и строил мне глазки всякий раз, когда мы встречались на лестнице. Я опустилась на коврик у камина и, глядя на закопченные камни и пламенные языки, пыталась представить, где Синеглазый сейчас, что делает и думает ли обо мне. Чувство близости было таким томительным и острым! Не знаю, сколько я просидела у огня – может быть, час или больше… Потом хлопнула дверь, послышались тяжелые шаги Ахмета, но он не постучался ко мне – ушел на свою половину и появился лишь к вечерней трапезе.

Лицо у него было странное – такое, словно он побывал в раю, сидел у ног Аллаха и пил из источника Зем-Зем. Черты его, обычно хмурые, разгладились, шрам на щеке побледнел и сделался почти не виден, и даже глаза увлажнились, что было совсем уж поразительно. Не прикоснувшись к мясу, Ахмет съел пару яблок и сказал:

– Я повстречался с ним. У старого хакима. Он показал глазами в пол, а я спросила:

– С кем?

– Ты знаешь, госпожа. Велик Аллах! Он наделил его си лой и дал ему имя Сирадж.

Я молча кивнула.

– Этот Сирадж станет отцом имама аль гаиб, твоего ребенка.

Я опять склонила голову. Ахмет знал о моем джабре.

– Он достойный человек, он может творить чудеса, однако не верует в Аллаха. Как такое может быть?

– Люди приходят к Богу в свой черед и разными путями, – сказала я. – Есть тропа отчаяния и горестей, посыпанная пылью бед, есть дорога мудрых размышлений и есть просторный путь любви. Может быть, он выберет его?

Ахмет посмотрел на меня и улыбнулся.

– Аллах одарил тебя разумом, госпожа, таким же острым, как у праматери Фатимы. Ты поведешь его этим пу тем?

Я улыбнулась в ответ:

– Возможно.

– Тогда узнай, что справиться с ним будет нелегко. Он не верит в Аллаха, однако, как было мною сказано, Аллах наделил его силой такой, что ему повинуются джинны.

Я приподняла бровь, а мой харис начал рассказывать странные истории – про люстру, компьютер и древний телевизор, включившиеся сами по себе, про гулкий голос, что шел ниоткуда и звал Синеглазого по имени, и про другие чудеса. Должно быть, Сирадж показывал фокусы, решила я, или сговорился с тем забавным стариком-соседом, чтобы удивить Ахмета… Это не важно! А важно то, что дар предчувствия меня не обманул – он появился здесь, был рядом и думал обо мне… Узы, соединявшие нас, делались все крепче и сильней, сплетаясь из многих, будто случайных нитей: Россия и этот зимний, но прекрасный город, Васильевский остров, университет, Саша-хаким, забавный старичок, что жил под нами, и вот теперь – Ахмет…

Он говорил о повелителе джиннов с таким восторгом, что я рассмеялась.

– Джинны давно умерли, Ахмет! Или спят на дне морском, в бутылках, куда их запечатал мудрый Сулейман.

Ахмет обиделся, покачал головой.

– Я видел то, что видел. А ты, госпожа… ты веришь в джабр, но не веришь в джиннов?

На этом мы и разошлись.

Ночью мне приснился сон: будто я в поместье деда под Кербелой, сижу на тахте, прижавшись к Сираджу, а у наших ног играет синеглазый мальчик.

Домой я вернулся в пятом часу. Есть после михалевских угощений не хотелось, но рядом с теплым сгустком Сергеем Невлюдовым обитал еще один, тоже теплый, пушистый и почти разумный, и были у него свои потребности, как материальные, так и духовные. А посему я налил в блюдце молока, устроился на кухне и, глядя, как мелькает розовый язычок Белладонны, завел беседу.

– Веруешь ли ты в Аллаха, моя прелесть?

– Мрр-не, – ответила Белладонна.

– Вот и я мрр-не… Но представь, что он есть, что он существует – бог, Аллах или, скажем проще, всемогущий Джинн, способный выполнить всякое наше желание. Ну и чего мы хотим?

– Мрр-ияу! – Язык Белладонны заработал с удвоенной скоростью.

– Молока и рыбки? Да, я понимаю, это важно. Иметь во все свои дни рыбку, и молоко, и теплый дом, и мягкую подушку… Однако не маловато ли, милая? Джинн ведь всемогущ… проси, не откажет…

Она подняла изящную головку и пристально посмотрела на меня. Ее глаза были голубыми, как незабудки в солнечный день, и я прочитал в них ответ на свой вопрос.

– Умный ты зверь, моя драгоценная, умный и чуткий, но так не получится. Ушедших не вернешь, ни маму, ни отца… Я виноват, признаю – ввел тебя в соблазн с этой проблемой всемогущества. А оно ведь небеспредельно… Рыбку с молоком – пожалуйста, а вот того, чего мы по-настоящему хотим, не получить. Иной порядок ценностей!

– Мяу, – подтвердила Белладонна и прыгнула мне на колени.

Я рассказал ей про Ахмета, затем поведал о михалевской гипотезе насчет пришельца и его неорганической природы; она слушала и подмурлыкивала в нужных местах. Думаю, что наш диалог был для меня своеобразной психотерапией – с минуты на минуту электронный Джинн мог вторгнуться в зыбкие тришкины сны, прервать их и вызвать к барьеру теплый сгусток – Сергея Невлюдова. Поглаживая спинку Белладонны, я думал, что расскажу ему и что спрошу, о мере возможного взаимопонимания, о степени его разумности и прочих неясных вещах, нуждавшихся в конкретизации и уточнении тем или иным путем. Может быть, тест Тьюринга?[31] Нет, не пройдет… Нелепо и бессмысленно! Тьюринг имел в виду интеллект, созданный людьми и отражающий наш человеческий разум, а Джинн явился со звезд и откровенно сообщил о собственной нечеловеческой природе.

Живое существо – концепция непонятна… человек – концепция непонятна… Какой уж там тест Тьюринга!

Странно, но в этот момент я не рассматривал другой возможности, кроме искусственного интеллекта – то есть такого, который кем-то сотворен, запрограммирован внешней и, разумеется, мыслящей силой. Пусть не людьми, но существами биологического порядка, продуктом естественной эволюции, а значит, в чем-то подобными людям… После разговоров с Глеб Кириллычем мысль про зонд-автомат сидела у меня в подкорке как гвоздь в доске, что, безусловно, говорит о моей сугубой ограниченности. Но кто застрахован от ошибок? Мы ищем истину во мраке и, натыкаясь на один и тот же столб, вопим: замуровали, гады!

Бикфордов шнур моих мыслей догорел, адская машинка реальности взорвалась, но грохота было немного – лишь тришкин мелодичный перезвон.

– Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? – пробормотал я и, подхватив Белладонну под мягкое брюшко, ринулся в свою комнату.