Город – это прежде всего люди, а русский человек ленив, мечтателен и склонен к героизму, что роднит его, на мой взгляд, с арабами. Именно с арабами, а не с американцами и не с другими народами, могу в том поручиться. Я провел четыре года в Штатах и два – в Британии, я побывал в Париже и Монреале, в Стокгольме и Мехико, в Венеции и Мюнхене, я даже добрался до Каира и Буэнос-Айреса… Словом, я знаю, о чем говорю. У нас с американцами и европейцами ментальность разная, примерно как у дельфинов и осьминогов, так что одно и то же событие мы оцениваем с различных позиций. Взять хотя бы Сашу Матросова – таких солдат, что грудью легли на амбразуру, в России считают сотнями, и все они для нас герои. А в Штатах, как мне говорили, нашелся один, и для кого он герой, а для кого – психопат и неврастеник.

Я рассуждал на эта темы уже в троллейбусе, стиснутый моими ленивыми мечтательными согражданами как рубль в кулаке цыганенка. Песец с дамской шапки щекотал мне нос, чей-то локоть упирался в спину, острый край «дипломата» давил под копчик, но я терпел, обороняя сумку с документами, бутербродами и диском. Диск, к счастью, был упакован надежно, в металлический футляр, рассчитанный как раз на случай давки, мятежа, цунами, землетрясений и других катаклизмов, так что я за него не боялся. Беспокоился за свои ребра.

На остановке у Эрмитажа народ ринулся к дверям, а меня притиснули к сиденью, к какому-то старику в долгополом пальто и черной каракулевой шапке пирожком. Я взглянул на него и почувствовал, как замерло сердце. Я видел его лицо сверху и в профиль, и в этом необычном ракурсе он так походил на отца! Смугловатая кожа, густая нависшая бровь, тонкий хрящеватый нос, резкие морщины у рта, чуть раздвоенный подбородок в серебристых точечках щетины, будто тронутый инеем… Старик шевельнулся, поднял голову, взглянул на меня, и иллюзия исчезла. Похож, да не слишком… Ему было не меньше семидесяти, а дад умер в пятьдесят восемь, от внезапного инфаркта. Скончался прямо за своим рабочим столом… божья смерть, как говорится, без мучений и ужаса, который испытывает человек в преддверии наступающего небытия… Мама была старше отца на шесть лет – тоже не слишком преклонный возраст, – но умерла тремя днями позже, вроде бы без видимых причин. Будто в ней что-то надломилось, сказали мне в больнице… Одним словом, почти как у Грина: хоть жили они недолго, да счастливо и умерли в один день. Иногда я думаю: наверное, мама любила отца больше, чем меня. Кощунственная мысль! Можно ли считать любовь как деньги или оценивать наподобие имущества? Но ведь она ушла за ним, а не осталась со мной…

В те печальные дни я находился в Париже, на конференции по квантовой химии, и потому разыскали меня не сразу. Михалев Глеб Кириллыч – тот самый друг отца и коллега по писательскому ремеслу, обитавший в Графском – нашел мой телефон (мама уже лежала без сознания в реанимации) и принялся названивать в Кембридж, объясняя на пиджин-инглише и вологодско-французском диалекте, что у Сержа Невлюдова, ассистента профессора Диша, умер отец и умирает мать. Пока его поняли, пока разобрались, что он не шутит, пока связались со мной, пока я метался в поисках билета… Пока, пока, пока… Словом, когда я прилетел в Питер, все уже было кончено; дад и мама лежат в морге тридцать третьей больницы, а в пустой квартире жалобно мяукает забытый голодный котенок. Я не знал, не ведал, что родители завели кошку. Я и сейчас не знаю, какое имя они ей дали. Но в том ли суть?… Белладонна напоминает мне о них, и я ее люблю.

Троллейбус форсировал Дворцовый мост, остановился меж ростральных колонн и с облегчением изверг наружу десяток пассажиров вместе с Сергеем Невлюдовым. Сергей Невлюдов – то есть я – огляделся, отринул грустные мысли, почистил перышки и поскакал на истфак, прижав к груди сумку с драгоценным диском и своими дипломами. Вообще говоря, в здании истфака обитают еще философский и экономический факультеты, военная кафедра, а также университетская поликлиника, но историки доминируют над всеми, не исключая военных и докторов. Почему? – удивится какой-нибудь наивный веник. Но личность искушенная усмотрит в том неоспоримый и ясный смысл: история – это политика, а под ее дудку пляшут все: и философы, и экономисты, и генералы, и даже врачи-гинекологи. Во всяком случае, так повелось у нас в России.

Истфак, как и ожидалось, оказался на месте – стоял себе на Менделеевской линии, напротив Двенадцати коллегий, красуясь скромной своей колоннадой и заиндевевшими стенами, с которых осыпалась штукатурка. Впрочем, осыпалась она не первый год, а потому, не обращая внимания на эти мелочи, я юркнул в исторический вестибюль, стрелой промчался мимо буфета с туалетом и ринулся на второй этаж.

Моя поспешность была нелишней – буквально в пяти шагах, за Двенадцатью коллегиями, в старом университетском дворике, прямом и длинном, как атакующая анаконда, располагался дом не дом, терем не терем, но некое древнее капитальное строение, отданное щедротами ректората НИИ кибернетики. Вот в нем-то я и трудился, из дальних странствий возвратясь, и мог вполне нарваться на приятеля где-нибудь у исторического буфета или туалета. Конечно, у пас, кибернетиков, имелась своя столовая, но в буфете истфака встречались та-акие студенточки!… Вдобавок пиво там было на десять копеек дешевле, сметана гуще, сыр па бутербродах толще, и потому кибернетики исправно паслись на истфаке.

Я не хотел мозолить коллегам глаза. Сами понимаете: военкомат – святое дело; после него нормальный кадр должен кейфовать, вкушать шашлык и чебуреки, лечить нервы горячительным, а не шататься у служебных мест.

Итак, я поднялся по лестнице, прошел по коридору с грязноватыми стенами и выщербленным паркетом в елочку, миновал кафедры новейшей истории России, просто истории России и истории политических учений (все три – догнивающие останки бывшей кафедры истории КПСС); срезал угол у лекционного зала, где кто-то бубнил о скифах и сарматах, и уперся в скромную дверь с надписью: «Кафедра древних культур». Эти культуры делились тут натрое: греко-римская, древнеславянская и все остальные. Бянус относился к остальным. Предметом его интереса были до-колумбовы цивилизации Месоамерики – ольмеки, толтеки, ацтеки и прочие инки да майя. В данное время он занимался расшифровкой узелковых письмен и жаждал осуществить этот научный подвиг с помощью какой-нибудь подходящей программы.

Разумеется, речь шла не о том, чтобы подать на вход закодированные условными символами тексты и получить на выходе индейский эквивалент «Одиссеи» или, скажем, «Слова о полку Игореве». Чудес на свете не бывает, и все обычные программы-переводчики могут работать лишь при наличии словаря и правил, фиксирующих соответствия между грамматическими конструкциями двух языков, – иными словами, эти языки должны быть вам известны. Если же язык мертв и существует лишь в виде непонятной письменности, иероглифов ронго-ронго или узелков на цветных веревочках, то разобраться с ним не проще, чем побеседовать с дельфином. В таких случаях ищут билингву – двуязычную надпись на какой-нибудь стеле вроде Розетского камня, где сообщается об одном и том же на двух языках, знакомом и неизвестном. Но если вы имеете дело с древней Америкой и Океанией, то этот метод неприменим – ведь в те края не добирались ни финикийцы, ни эллины, ни латиняне.

Тут надо идти тропинками поизвилистей, сплетая точный математический метод с эмпирикой и счастливой догадкой. На первом этапе неведомый текст, представленный набором символов, подвергают кластерному анализу, цель которого – распознать устойчиво повторяющиеся кластеры или смысловые группы. Предположим, что это слова или числа; чем больше таких кластеров вы ухитритесь найти, тем более полный словарь получится в результате. Разумеется, вам неизвестно, что означают все эти слова, но одни из них повторяются часто, другие – реже, а третьи – совсем редко. Это, само собой, примитивное качественное описание, а количественным будет частотная характеристика распределения кластеров, их статистический вес в текстах. Когда такая функция получена, вы можете предположить, что чаще всего повторяются слова «царь», «бог», «маис», «жертва» и, к примеру, «зарезать». Сообщив о своих догадках компьютеру, отправляйтесь пить кофе, ибо теперь начнется долгий и муторный процесс: перестановка значений между словами, их идентификация и попытка на этой основе разобраться с предложенным текстом. Возможно, через пару часов или суток вы получите одну-единственную осмысленную фразу, что-то вроде: «царь… бог… маис… жертва». Пляшите – ведь это великое достижение! Теперь вам осталось только заполнить пропуски между словами (конечно, от фонаря) и прочитать: «Царь возблагодарил богов за щедрый урожай маиса и повелел принести им жертву».