– А полдюжины – это сколько? – спросила Олюшка. Алик поднял глаза вверх и нахмурился, будто пересчитывая про себя.

– Шестеро, отроковица. Но это так, для поддержания беседы. Может, их меньше было или больше… я уж не помню.

– Не справиться им с Кощеем, – засомневалась Олюшка. – Еще и счета проверять в заморских банках… А как их проверить? Они ведь все тремя печатями запечатаны и компьютерами заколдованы! Не веришь, спроси дядю Сережу! Или мамочку Катю!

Оля была современной барышней; банки, счета и компьютеры ее не смущали. Чего тут смущаться? С Тришкой она познакомилась в самых младенческих годах, а насчет счетов и банков ее просветила мамочка, незаурядный финансист. Я бы сказал, гениальный! Подробности ее карьеры были мне неизвестны, но одну деталь Катерина не скрывала: все фирмы, где ей пришлось потрудиться, произрастали на кредитах и в «час икс» с завидной регулярностью кончали самоубийством. Я думаю, оттого, что вид собственных векселей был им мерзок и неприятен.

Но на повестке дня у нас стоял иной вопрос: совладает ли Иван-царевич с Кощеем свет Аннексией. Алик считал эту задачу вполне посильной.

– Ты насчет царевича не беспокойся, – откликнулся он, приласкав олины кудряшки. – Во-первых, Иван сам был парень не промах, а во-вторых, выбрал он крутых товарищей: все, как один, богатыри-министры и знатные бояре. Правда, бедноватые – на водку им хватало, а вот коньяк был не по карману.

Олюшка с пониманием усмехнулась: разница между водной и коньяком, бедностью и богатством тоже не была для нее тайной. Снова дернув Симагина за палец, она велела продолжать.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается в Российском государстве, – философски заметил мой друг. – Однако же пришло время, подступил Иван-царевич со своей дружиной к Кощею свет Аннексию, взял его за грудки, тряханул пару раз и рявкнул: «Всю отчетность – на этот стол! А на тот – двадцать мильенов!» Кощей засуетился. «Несправедливо, ребятушки, – говорит, – или отчетность, или уж мильены. Вот так будет по-нашему, по рассейским понятиям!» Царевич не возражал, вытащил пустой кошель, раскрыл и молвил: «Мильены, супостат! И поживее!» – «Нет проблем», – отвечает Кощей и выкладывает на стол двадцать мильенов старыми российскими рублями.

Узрев такое поношение казне и власти, дружина взволновалась и закричала в голос: «Такими не пойдет! Заокеанскими подавай, гнида! Шутки вздумал шутить? Шутки с девками хороши, а мы ребята сурьезные! Враз на Колыму укатаем!»

Приуныл Кощей, закручинился, ибо в заокеанских тугриках сумма выходила немалая. Как тут выкрутишься?… Что поделаешь?… Другой, может, и спасовал бы, да только не свет Аннексий; ему-то было известно, как Иван-царевичу и боярам угодить. Щелкнул он перстами, велел девкам-чернавкам финскую баньку топить, а слугам – скатерть-самобранку разворачивать и усаживать гостей к яствам да нитью. Когда же все помылись, наелись и натешились, Кощей и говорит: «Не губите, ребятушки, душу христианскую, столь полезную для отечества! Доложите царю-батюшке, что обнищал я вконец и сделался полным банкротом. Так что нет у меня двадцати заокеанских мильенов, а есть лишь один, вот я вам его и отдам. Не в казну государеву, а вам лично и персонально. Казна ведь что яма бездонная, что туда попало, то для людишек пропало, а у вас, чаю, карманцы без дырок. Берите мильен, делите промеж собой, а там, глядишь, займетесь полезным делом – благотворительным али еще каким».

Оскорбился Иван-царевич, насупился. «Нас не купишь!» – говорит. И дружина ему вослед заголосила: «Не купишь! Не купишь!» и приготовилась бить Кощея канделябрами и метать посуду на пол.

– «Я разве покупаю? – изумился Кощей. – Вы, ребятушки, не так меня поняли! Не покупаю я вас, а за работу плачу, за труды ваши праведные, однако нетяжкие. Куда попроще будет, чем мою отчетность проверять!»

– «Это ж какие такие труды?» – спрашивает Иван-царевич с законным подозрением. А Кощей ему в ответ: «Бессонница у меня, добрый молодец! Совсем замучила, лиходейка! Никакие снадобья заморские не помогают! Одним спасаюсь: читаю на ночь мудрые истории, и чем они мудрей и хитроумней, тем скорее в сон меня клонит. Вот вы мне такую историю и напишите, всем своим молодецким коллективом. И станет мильен не просто мильен, а гонорар! Да еще авансом!»

– Тут Иван-царевич призадумался, склонил буйну голову и начал с товарищами совет держать да шептаться. А пошептавшись, спрашивает: «Про что же ты историю хочешь, супостат? Про Марью-искусницу, что на фу-фу «Жигули» продавала? Или про Финиста – Ясна сокола из компании Эмэмэм? Или про то, как Илюша Муромец усмирял соловьев-разбойников с чеченских гор?»

– «Те истории неприятные, – говорит Кощей. – Человеку солидному, благонадежному их и слушать-то страшно! Нет, мне другое по душе. Финансовое! Экономическое! Скажем, о приватизации… Вот о ней, родимой, я бы почитал! Такие сладкие сны потом снятся!»

Глядя на Олюшку (она была в полном восторге), я не выдержал и фыркнул. Алик недовольно покосился на меня.

– Ты чего, Серый? Не нравится? Думаешь, сказка про твоих хрумков поинтересней?

– Плагиат, инспектор. И тематика не очень… неподходящая для ребенка.

– Плагиа-ат… – протянул Симагин. – Какой же плагиат, если все как в жизни? Это народное творчество, критикан ты мой ненаглядный, новый российский эпос. А что касается тематики, так я ведь не Бажов в малахитовых подвесках, я – полицейский, и сказки у меня полицейские. А ты – фарисей и узколобый ретроград. Иди-ка лучше на кухню и приготовь нам чаю. Можно с пирожными.

Услыхав про пирожные, Олюшка улыбнулась и с царственным видом махнула ручкой. Я отправился, куда велели. За моей спиной дитя приступило к допросу: что такое плагиат, ретроград и фарисей и почему у дяди Сережи узкий лоб?… Может, не очень узкий? От бровей до волос помещаются две ладошки… Сама проверяла!

– Ах ты, моя прелесть… – пробормотал я и полез в холодильник за пирожными.

В девять гости удалились, и мы с Белладонной, сытые, довольные и успокоенные душой, сели к компьютеру. Кто скрасит жизнь человеку, который потерял отца и мать? Правильно, друзья и дети. А кто согреет его сердце? Женщина… Та, с колдовскими очами и губами, как лепестки тюльпана… Одно лишь слово, и покорный Джинн явит чарующий облик…

Не выдержал, мой грех! Но мне так захотелось ее увидеть… Я не заглядывал в спальню, клянусь!… Она была в комнате, которую я счел кабинетом; сидела, что-то выписывая из толстенных книг, и я смотрел, как странно двигается ее рука – справа налево, покрывая листок бумаги затейливой вязью арабских письмен. Она наклонилась, долина меж смуглых грудей мелькнула в вырезе блузки, потом Захра откинулась назад и посмотрела прямо на меня. Изображение было четким и таким живым, словно нас разделяло окно, а не заполненные холодом и мокрым снегом километры. Я улыбнулся ей, и – чудо! – она ответила улыбкой. Звезды сияли в ее ресницах, под арками бровей таился дарующий забвение туман…

– Прервать контакт, – сказал я с тяжким вздохом и повернулся к Белладонне. – Хороша? – Она одобрительно мяукнула. – Проведаем теперь хрумков? Может, разглядим чего полезного для Аллигатора? Чтобы ему было полегче копать и глотать…

Не в кайф занятие, решил я, поднимаясь с кресла. Само собой, проведать надо, но попозже, ожесточившись и ощетинившись, когда угаснет память о свидании с любимой. Не мог же я смотреть на блин с ушами или на керимов ассирийский нос после ее улыбки! Ибо, коснувшись небесных сфер, узрел светоч своей души и радость сердца.