Я снова проснулась с головной болью. Действие таблетки закончилось, а значит, мне пора. Пора открыть глаза, увидеть, как сочится свет в щели тяжелых штор. Пора слушать шум крови в собственных висках.

Пора, сказала я себе.

Мир всегда другой, когда я просыпаюсь от боли. Он тусклый, как выгоревший кинескоп.

«Ты скоро перейдешь на армейские „колеса“».

Даже сейчас я помню, кто и когда это сказал. Я могу восстановить до деталей этот разговор — вплоть до блика света на стакане — только мне это не поможет. «Помощь». Надо всего лишь повернуть голову, всего лишь. На тумбочке у кровати лежит опрокинутая и открытая капсула: я не успела ее вчера закрыть. Уснула. В капсуле — двадцать три серо-голубые таблетки. Двадцать три сеанса двухчасового блаженства, ради которого стоит все же повернуть тяжелую звенящую голову. Стоит. Потом — стоит протянуть руку, стоит приподняться и уж точно стоит сесть в кровати. Стоит как можно чаще мысленно повторять «стоит».

В глазах потемнело, потому что совсем рядом с капсулой ожил телефон. Я поняла, что прикусила губу и поторопилась разжать зубы. Виброзвонок отзывался в тумбочке — звоном стакана, слабым шорохом таблеток со спасением.

Виброзвонок был одного цвета с моей болью.

Я протянула руку и нашла дрожащий аппарат. Простой кожзаменитель, черный глянец футляра, флип на магнитной застежке. Я держала ладонь на зовущем телефоне, и боль отпускала: она точно знала, что сполна получит свое, ведь звонок не означал ничего кроме работы. Откинуть клапан, получить по глазам таким бледным и таким ярким светом экрана — и, не читая:

— Да.

— Рей, это директор Икари.

— Да, Икари-сан.

— Замена оказалась бесполезна.

— Я поняла.

Я давно поняла, и потому успела убрать трубку от уха, прежде чем в ней начал биться зуммер отбоя. «Давно поняла» — отличная мысль, чтобы как следует проснуться и крепко зажать в руке маленький серо-голубой кругляш.

Добро пожаловать в твой новый день.

В туалете я почти пришла в себя. Бачок за ночь сам собой не починился, а вот лампочка светлела на глазах. И наши гнилые электросети тут не при чем: это начинало действовать лекарство. Боль еще билась в голове, стучала в виски, но это была ерунда, потому что ее место уверенно занимал белый шум — немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко обычной меня.

«А так и не скажешь», — решила я, рассматривая свое отражение в зеркале. Поводок мигрени опасно подрагивал, она все еще была где-то там, и я все еще боялась даже приоткрыть рот. Со сплошного фона желтоватого кафеля на меня смотрела я сама, и до всех прочих дел стоило исправить одну деталь: глаза.

Или две, потому что сначала нужно умыться.

Не отрывая взгляда от кончика своего носа, я нашарила пузырек с жидким мылом. Каким-то мылом.

«Слушай, ну чем ты так пересушиваешь себе кожу? Средством для мытья посуды?»

Обязательно посмотрю на этикетку, Ибуки-сан. Как-нибудь в другой раз.

Гудящий водоворот уходит в слив, шумит кран — мне даже когда-то объясняли, почему краны шумят. До того я считала, что они должны шуметь, что это их ежеутренняя обязанность — грохотать над самым ухом.

Выпрямляясь, я поняла, что боли больше нет, и поискала взглядом часы: семь двадцать. Я вытирала лицо, следила за секундной стрелкой и ловила ее ритм. Еще около семи тысяч «тик» — и пойдет новый отсчет, так что лучше сразу застегнуть на руке тонкий браслет и сделать все возможное, чтобы в последние полчаса не слишком часто поднимать запястье к глазам.

Коробочка с контактными линзами, уже почти пустой флакон с раствором — иногда мне кажется, что я могу смотреть на них бесконечно. Иногда мне кажется, что их лучше выкинуть, и придти на работу, как есть. Подумаешь: я обрасту всего лишь еще одним прозвищем, еще одной кличкой.

Подумаешь, повторила я и запрокинула голову, чтобы промыть глаза, посмотреть на потолок сквозь зудящую и чешущуюся дымку. Я выловила из контейнера первую линзу. Вечная утренняя игра: левый глаз сначала или правый? Единственное веселье, доступное после кислой таблетки с серо-голубым счастьем.

Я опустила линзу на левый глаз. Противная дрожь, секундное ощущение чужого, а потом тонкая пленка нагрелась и стала родной. Я поморгала, посмотрела на себя в зеркало и вспомнила о втором развлечении: наблюдать, как выглядит лицо с разными глазами. Правый глаз был мой: красный, с алыми штришками на радужке, а левый… Левый глаз тоже был моим — уже моим: темно-серый, почти обычный, настолько обычный, что можно даже сказать: «как у всех».

«Как у некоторых из всех», — поправила я себя и принялась за вторую линзу. Интерес к действу стремительно таял: белый шум в голове набирал обороты, оставляя там только карту привычного маршрута.

Кухня (холодильник: вторая полочка, банка с джемом; полка у плиты: хлебная нарезка, тостер… Поломанный тостер). Потом платяной шкаф. В шкафу четыре комплекта серых костюмов плюс один запасной в правом углу — все верно, сегодня четверг. Ночную рубашку бросить на спинку стула. Белье — в ящике.

Я одернула пиджак, одернула юбку: шов теперь шел там, где надо. Я вздохнула. Я, словом, всячески старалась отсрочить момент, когда надо обернуться к столу, взять материалы на сегодня и, сверившись с расписанием, наконец понять, сколько и чего меня ждет впереди.

И только у двери я поняла, что снова не накрасила губы. «Все равно. В портфеле была помада».

Кажется, была.

На улице шел дождь, и между камнями брусчатки стояла блестящая вода. Деревья врастали в сплошное облако липкого тумана. Из облака выпадали тяжелые промокшие листья, но куда чаще — просто вода.

На улице стоял безнадежный октябрь.

Я шла по бордюру: каблукам очень не нравился дикий камень брусчатки. Справа показалось преподавательское общежитие, слева — ближний край беговой дорожки. На спицах зонтика, как приклеенные, повисли капли, и я больше смотрела на них, чем под ноги. Капли ведь обязательно упадут, а я — нет.

Капли были куда интереснее.

Всего три занятия, думала я, глядя на каплю. Сонеты Гете в 2-С, сонеты Гете в 2-D и Райнер Мария Рильке в 3-В. Три урока поэзии, замечательной поэзии, которую дети ненавидят. Я слишком люблю лирику, чтобы вести эти уроки.

Подходя к главному корпусу лицея, я твердо знала одно: действие таблетки закончится прямо посреди урока. Но пока впереди меня ждали группки тех, кого не напугал дождь и кто очень хотел курить с утра.

— Здравствуйте, мисс Аянами!

— Аянами-сан, доброе утро!

Англичане, японцы, русские, немцы — все они здоровались. Всегда. Они всегда громко здоровались, вгоняя иголки прямиком в белый шум, словно пытаясь доковыряться до спрятанной там боли.

Я кивнула и прошла мимо. Скопления зонтиков задвигались, и я приготовилась к острому комментарию в спину.

— Рей-сан, привет!

Опершись на перила, у самых дверей стояла замдиректора по учебной работе.

— Доброе утро, Кацураги-сан.

Сложить зонтик, не слушать гогот за спиной.

— Не накурились еще, горе-лицеисты?! — прикрикнула замдиректора. — Занятия начинаются через пять минут.

Я слушала делано бодрые и приветливые ответы о том, что никто не курит, что все уже идут и все всё помнят. Из-под зонтиков шел мокрый тяжелый дым, в приглушенных ответах «для своих» даже я разобрала непечатные комментарии.