– Привет, меня зовут Клод, – Моне протянул Гогену руку, и тот неохотно ее пожал.

– Опоздаем, – сказал мне Гоген, кивнув в ту сторону, куда мы держали путь.

Я попрощался с Моне, и мы пошли дальше.

– Это твой знакомый? – поинтересовался Гоген.

– Как ты угадал?

Я был очень раздражен. Во-первых, самочувствие. Во-вторых, Моне, зачем-то напомнивший мне про Кете. Какого черта ему нужно было заводить разговор о девушке, которую он принял за Кете Кельвиц? Какого черта вообще это все?

Что происходит?

В последнее время я часто задаю себе этот вопрос, и для меня он лишен иронии. Что со мной происходит? Со мной ли это происходит? Происходит ли что-то вообще, или же то, что я вижу вокруг себя – это обездвиженные волны, которые произвожу своими лапками я, муха, застрявшая в застывающей смоле? В янтаре нет жизни, это мне хорошо известно, но я ничего не могу поделать с тем, что моя жизнь становится этим полудрагоценным камнем.

– Пришли, – говорит Гоген.

Наконец-то!

По привычке я толкаю дверь квартиры Яблонской. Дверь заперта. Звонок по-прежнему не работает. Остается стучать по бронзовой ручке.

Я слышу за дверью женский голос, который не принадлежит Татьяне. Разобрать все слова невозможно, сквозь дверь проникают обрывки сказанного.

– Это она?… У нее хватает наглости… сюда… Как ты можешь? …совсем не нужна…

Яблонская открывает дверь. Она в халате. Из-за ее спины выглядывает девушка-подросток, в таком же халате – белом с голубыми цветами. Ей лет пятнадцать-шестнадцать, и только легкая тень под глазами выдает, что она лет на пять старше своего биологического возраста.

– Привет, Альбрехт, – говорит Татьяна. – Хотя ты не Альбрехт. Как тебя называть?

– Я – Альбрехт, – говорю я, входя в комнату.

– Ладно, – похоже, в это она поверила. – Познакомьтесь. Это Альбрехт. А это Алиса, моя… – почти неуловимая пауза, – племянница.

– Очень приятно, – я чувствую себя пудингом.

Алиса смотрит на меня с недружелюбным интересом. Она плотнее запахивает халат, слегка распахнув его перед этим – мелькает полоска бледной кожи и темно-коричневый сосок. Алиса смотрит, попался ли я на ее провокацию – я попался – ехидно скривленные губы, «племянница» отворачивается.

Спальня совсем не изменилась с того момента, как я покинул ее вчера. Те же смятые простыни, та же никотиновая дымка, протянувшаяся от пепельницы на полу к высокому окну. Добавился столик на лилипутских ножках, на котором – две чашки и маленький керамический чайник.

– Будете чай? – вдруг предлагает Алиса.

Я соглашаюсь – из интереса.

– Ничего, если из моей чашки?

– Нет проблем.

Она протягивает мне чай, я делаю глоток. Жасминовый. Терпеть не могу жасминовый.

– Я слушал твой диск сегодня, – обращаюсь я к Яблонской.

– Тебе такая музыка не нравится, – предположила она.

– Да, не нравится. Но мне понравилось, как ты поешь.

– Мне она тоже не нравится. Я пишу сейчас другую.

– Пишешь музыку?

– Да, – кивает в сторону компьютера, который я раньше не заметил. – А Алиса рисует.

Звонит телефон – Яблонская уходит в другую комнату с трубкой, зажатой между плечом и ухом.

– Ты художница? – спрашиваю я Алису.

– Ага. А ты кто?

Возвращается Яблонская.

– Ты хотел сыграть в шахматы.

– Я хотел поговорить о шахматах, – уточняю я формулировку.

– Что же ты хотел мне сообщить?

Яблонская замечает, что я покосился на ее подружку, и успокаивает меня:

– Алису это все не интересует. Ты можешь спокойно говорить при ней.

– Откуда ты можешь знать, что меня интересует? – девочка берет мою чашку, собирается сделать глоток, не делает, ставит на стол.

– Алиса, моя девочка, ты ведь даже не знаешь, о чем мы говорим! – говорит Татьяна чуть громче, чем этого требует небольшая комната.

– Не называй меня так, как ее! – Алиса вскакивает с кровати, в два шага оказывается у двери и, прежде, чем выйти, передразнивает: «Моя де-воч-ка!»

«Раз, два, три, четыре…» – считаю я удары сердца, заполняя пустоту паузы пузатыми секундами.

– Не обращай внимания, – говорит Яблонская. – Она ревнует. В том числе, и к тебе. Что там насчет шахмат?

Я задумываюсь на секунду. Голова соображает не совсем четко. Что я собирался ей сказать? Что хотел от нее услышать? Мне приходится выбрать самую простую технологию – откровенность.

На белом пластике столика забытым Алисой угольком я воспроизвожу упоминания о шахматах, которые встретились мне за последние пару дней.

– Слишком много шахмат? – переспрашивает Яблонская, когда я заканчиваю свой рассказ – мне потребовалось минут десять.

– Что ты думаешь об этом?

– Знаешь, сейчас мне кажется, что ты действительно брат Дали. Он тоже любил изображать факты на бумаге.

– Не имеет значения, чей я брат. Два наших общих знакомых покончили с собой. Другие наши общие знакомые думают, что причина самоубийств – это ты. Я ищу подлинную причину, поэтому пришел к тебе.

– Как я могу быть причиной самоубийства? Самоубийство – это то, что человек совершает сам, без посторонней помощи.

– То есть, ты считаешь, что между смертью Дали и Пикассо нет никакой связи?

– Я этого не говорила. Но связующее звено – это понятие, а не человек.

– Кто же? – спросил я. – Или что?

– Тренинг, – ответила Яблонская.

На кухне Алиса разбила тарелку.

– Пикассо не посещал Тренинг, в отличие от Дали, – я достал из кармана сигареты, при этом выпала визитка Малевича, которую я поймал в воздухе и спрятал обратно.

– Откуда тебе это известно, Альбрехт? Ты знаком со списками участников Тренинга?

– Нет.

– Что ты вообще знаешь о Тренинге кроме того, что это слово из восьми букв?

– Из семи. Я знаю, когда проходил Тренинг. Знаю, как изменилось поведение Сальвадора Дали после того, как занятия закончились…

– «Занятия»? – ее спина выпрямилась, глаза смотрели с еще большей издевкой. – О каких занятиях ты говоришь? Тренинг – это не занятия, которые начинаются в какой-то момент, а потом в какой-то момент заканчиваются. Ты можешь ничего не знать о Тренинге, и тем не менее участвовать в нем. Как ты думаешь, Альбрехт, что происходит с тобой в последнее время? Как бы ты это назвал? Твой сводный брат назвал бы это «Тренинг».

Алиса снова вошла в комнату и неслышно села на кровать возле Яблонской. Расстояние вытянутой руки плюс несколько сантиметров – Алиса еще сердится.

– Тренинг уже идет, – голос Яблонской звучал монотонно и достаточно равнодушно, как если бы она рассказывала о том, что ела на обед. – Участников Тренинга в твоем теперешнем окружении гораздо больше, чем ты думаешь. Ван Гог, Миро, Роден, Шагал, Гойя… Теперь еще и ты, Альбрехт. Все стали тренерами и тренируемыми, что, по сути, одно и то же. Тренинг находится всюду, и это равносильно тому, что его нет вовсе.

Она диктовала в меня слова, словно в диктофон – я и не пытался анализировать сейчас то, что она говорила.

– Кто звонил? – спрашивает Алиса Яблонскую.

– Когда?

– Десять минут назад. Когда ты уходила в другую комнату.

– Шишкин. По работе, – Яблонская меняет позу, в результате чего приближается к Алисе на десять сантиметров белой ткани.

– Я хочу узнать о Тренинге больше, – их флирт не давал мне сосредоточиться.

– Узнаешь, – пообещала Татьяна. – Если останешься здесь.

Я так и не понял, что она называла словом «здесь» – эту комнату, этот город или вообще «здесь».

– Послушай, Альбрехт, кто ты такой? – спросила вдруг Яблонская, и Алиса вздрогнула. – На детектива ты не похож, на брата Дали – еще меньше. Зачем тебе вся эта ситуация? Что ты здесь делаешь?

Она не давала мне ответить.

– Хочешь совет? – это звучало достаточно искренне. – Уезжай отсюда, Альбрехт. Ты сейчас на первой ступени Тренинга, но, судя по всему, скоро перейдешь на вторую. И тогда тебе придется доигрывать до конца. Ты понимаешь, о чем я?