Темнота ответила неясным шорохом, Роден щелкнул выключателем. В кресле посреди комнаты сидел Марк Шагал с длинноствольным пистолетом в одной руке и бутылкой текилы в другой. Текилу он пил прямо из горла, причем не морщился, а только беззвучно покрякивал.

– Привет, Альбрехт, – кивнул он мне, не вставая. – А где Ван Гог?

– Будет через час, – ответил Роден, и Шагал спрятал пистолет под подушку, лежавшую рядом с ним на кресле.

– Вы знакомы? – спросил Роден у меня.

– Виделись у Миро пару часов назад, – сказал я.

– Может, лучше Миро? – спросил Шагал у Родена.

– Что Миро? – переспросил Роден.

– Убить Миро, а не Ван Гога, – предложил Марк. – Винни – приятный мужик, интеллигентный.

– Из-за этого интеллигента наши друзья умирают, – отрезал Роден. – Учись у него, Марик. Ты так не умеешь.

– Да, самоубийство – это круто, – согласился Шагал. – Интересно, как они это делают?

– Может, Ван Гог нам расскажет, – предположил Роден, жестом предложив мне занять место на диване. – Кстати, о самоубийствах, – он подошел к музыкальному центру и вставил кассету. – Этот разговор происходил в прямом эфире, у нас на радио. Мужской голос – это DJ, который вел эфир. Женский – радиослушательница, позвонившая в студию.

Он нажал на «PLAY».

DJ: Алло, алло. Мы Вас слушаем.

Женский голос: Это радио?

DJ: Да, Вы дозвонились. Как Вас зовут?

Женский голос: Я не знаю, зачем я Вам звоню. Я должна, наверно, не вам звонить. Не знаю даже, должна ли я с кем-то разговаривать сейчас… Наверно, нужно все сделать самой, не нужно жалости.

DJ: О чем Вы?

Женский голос: Я собираюсь покончить с собой. Минут через десять.

DJ: Шутите?

Женский голос: Нет, не шучу. Извините, что позвонила вам. Это так глупо.

DJ: Не вешайте трубку, пожалуйста! Оставайтесь на связи. Вы действительно хотите сделать… то, что Вы сказали? Почему?

Женский голос: А какой в этом смысл?

DJ: В чем «в этом»?

Женский голос: Ну, вообще в этом всем? Какой смысл продолжать это?

DJ: Не нужно задавать себе этот вопрос. Нужно просто жить, и все. Сейчас черная полоса твоей жизни. Подожди несколько дней, и черная полоса сменится белой.

Женский голос: Ну и что? Мне плевать на полосы, мне просто скучно.

DJ: Скучно?

Женский голос: Скучно существовать.

DJ: Думаешь, станет веселее, если ты умрешь?

Женский голос: Может. Глупый разговор. Я не знаю, как объяснить, почему я это делаю. Я и не собиралась ничего объяснять. Извините, что позвонила.

DJ: Подождите!

Короткие гудки.

DJ: Да. Такой вот звонок. Надеюсь, она шутила. После рекламы – Мадонна. Все вы знаете эту песню.

– Она шутила? – спросил Шагал, покачивая бутылкой в такт музыке из рекламного ролика.

– Не знаю, – ответил Роден. – Я смотрел милицейскую сводку за ту ночь. В городе произошло восемнадцать самоубийств – нереальная цифра для Киева. Больше половины самоубийц – молодые девушки. Возможно, одна из них и звонила на радио.

– Она не смогла объяснить, почему она это делает, – сказал я.

– У самоубийства нет никакого иного объяснения, кроме как воля самоубийцы, – произнес Роден, выплевывая слова, словно дробинки, попавшие в рот вместе с дичью. – Если у самоубийства есть внешняя мотивация, то это уже не самоубийство в полном смысле этого слова. Как и в нашем случае.

Клак!

Это Шагал поставил на журнальный столик небольшой пузырек из темного стекла.

– Капли для носа? – спросил Роден.

– Для глаз, – ответил Марик. – Новый наркотик. Пару капель в каждый глаз, и все вокруг меняет цвета и очертания. Лучше – вместе с коксом.

– Не хочу больше нюхать, – сказал я.

– Ну и не нюхай, – сказал Шагал. – Просто закапай глаза. Увидишь, тебе станет лучше.

– Работе не помешает? – высказал опасения Роден.

– Я отлично стреляю в любом состоянии, – похвастался Шагал. – Не знаю, как вы.

Я опустил на уголки век по капле маслянистой жидкости из пипетки, приложенной к пузырьку. Окружающий мир на несколько секунд затуманился, а потом проступил сквозь неизвестно откуда взявшиеся слезы и, подрагивая, словно бензиновое пятно на воде, повис передо мной яркой картинкой.

– У тебя есть здесь интернет? – спрашиваю я Родена.

Он кивает в сторону компьютера. Я усаживаюсь за клавиатуру, достаю из кармана полученную сегодня визитку и отправляю сообщение некому Казимиру Малевичу, организатору Тренинга.

– Три кофе! – прокричал Роден в сторону кухни.

– Домработница? – спросил я.

– Телохранитель, – ответил Роден. – Кофе делает – супер!

На несколько минут все замолчали, только сопение неслось от столика со стеклянной столешницей, на котором Шагал рассыпал кокаин. Немного подумав, я к ним присоединился.

Что это за звук? Он всегда существует или возник только сейчас?

– Возьми трубку, – сказал мне Роден. – Не слышишь, что ли?

Я отыскал свой телефон – он находился в кармане.

– Это звонил Ван Гог, – сказал я Шагалу и Родену через несколько минут.

– Он не придет – срочно уезжает из города. Очень извинялся.

– Вот видишь! – обрадовался Роден. – И убивать никого не пришлось! Сами решили смотать удочки. Он сильно нервничал?

– Говорил совершенно спокойно, – ответил я.

– Винни, по-моему, вообще никогда не нервничает, – сказал Шагал.

– Я бы тоже хотел куда-нибудь уехать, – сказал Роден. – Прямо сейчас. Как Ван Гог.

– Куда бы ты хотел уехать? – поинтересовался я.

Я видел перед собой не Родена, а его цветной негатив – там, где раньше был красный свитер, проступило колышущееся зеленое пятно, темная шевелюра стала альбиносовой.

– В Монголию, например, – сказал Роден. – В Улан-Батор.

Был вечер. Лифт принес меня вниз, и я вышел в Улан-Батор, которого еще не видел (всю дорогу из аэропорта в отель я специально не смотрел в окно машины, а разглядывал стриженый монголоидный затылок водителя такси, чтобы оставить впечатления от города на вечер) с тем же чувством, которое испытывает, наверно, астронавт, в первый раз ступая в открытый космос.

Улан-Батор обрушился на меня во всей своей красе и мощи. Это был Нью-Йорк, помноженный на Лондон, Амстердам и Токио, и в то же время город, не похожий ни на один из этих городов. Огни реклам горели в моем мозгу, улицы, заполненные автомобилями неземной конструкции и прохожими с волосами всех возможных цветов, эти улицы то протягивались прямой стрелой, то извивались между небоскребами, и иногда было непонятно, что это там, впереди: горящее неоновыми огнями высотное здание или уходящая вверх пылающая светом улица. И вдруг город озарился еще большим сиянием, которые проникало неизвестно откуда, но наверняка не с черного неба, заполненного искрящимися дирижаблями и серебряными молниями самолетов. Раздался скрип тормозов, и на перпендикулярной моему движению улице, расчищенной полицейскими в конусообразных оранжевых колпаках, возникло нечто такое, чего я не видел никогда раньше и не надеялся увидеть когда-нибудь еще.

Это была белоснежная колесница без коней, которая плыла на восьмиметровых колесах. На самой вершине пирамиды из фарфора, украшавшей колесницу, сидел человек в белоснежных одеждах (был ли то человек или сам Бог?) и бросал в толпу розовые лепестки, которые толпа ловила так, как будто это были таблетки бессмертия. Из ажурного белого громкоговорителя, установленного на передней части колесницы, доносилось на всех языках мира: «Король Монголии совершает вечернюю прогулку!»

Поравнявшись со мной, колесница остановилась. Король Монголии нагнулся ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:

– Не думал, что ты когда-нибудь приедешь. Но я рад тебе.

И процессия двинулась дальше.

Глаза Короля Монголии были белого цвета. Белые, как снег.

– Приехали, – сказал водитель Родена. – Вы ведь здесь живете, правильно?

Я высунулся в окно, чтобы понять, что собственно он имеет в виду.

– Это не Улан-Батор? – спрашиваю я.

– Это Печерск.