В то время я уже была демобилизована, зарплата составляла 137 рублей, плюс алименты на Лену и пенсия на Валеру. Конечно, тяжеловато было, но мама говорила: «Как нам хорошо: тихо, спокойно, никто не кричит». Я успокоилась: главное — хорошо и маме, и детям.

Александр же менял жен. Одна из них, красавица, бывшая балерина, соседка Елены Никифоровны по квартире, поставила ему условие: не видеться с дочерью. И он не видел ее года два. Однажды Борис, двоюродный брат Александра, затащил его к нам, и они с Леной встретились. Как же они обрадовались друг другу! Вернувшись домой, он сказал жене, что общался с дочерью и возьмет ее с собой на время отпуска в Прибалтику, куда они собирались поехать. Но жена не согласилась, боялась, что Александр разлюбит ее дочь от первого брака — инвалида с детства. Последовал развод.

Мы с Александром даже думали сойтись, но в разговоре поняли, что у нас уже сложились разные взгляды, он был избалован женщинами, и я отказалась от этой идеи, но дочь против него никогда не настраивала. Вскоре он женился на Мире Ивановне Вериной, у которой был сын Лева на два года старше Лены. Елена Никифоровна просила, чтобы я не разлучала Лену с отцом, и дочь часто ездила к ним на дачу, где и подружилась с Левой, а потом и полюбила.

Я не жалею, что моим мужем был Александр. У меня от него дочь, которую я обожаю. Да и сказать, что Александр — плохой человек, я не могу. Он честный, добрый, только взбалмошный. Когда служили с ним в ГУКР Смерш, он подписывался на займы, которые тогда распространялись, на 200–250 процентов, тогда как другие сотрудники — на 100–150. У него было много облигаций, и он, разведясь с последней женой, все ей оставил.

С Мирой Ивановной они съехались, соединив две однокомнатные квартиры: ее и свою, где была прописана Елена Никифоровна, и стали жить в двухкомнатной квартире в ведомственном доме КГБ. Александр рано ушел на пенсию, нигде не работал, занимался домашним хозяйством, стал писать картины. Напротив их дома находился большой гастроном, куда почти каждый день Александр ходил за продуктами. Иногда писал там жалобы на плохое обслуживание. Его уже знали все продавцы, и, когда он входил в магазин, предлагали ему деликатесы. А он созывал к прилавку покупателей, считая, что если имеется для него, то есть и для всех. Можно привести много фактов его доброты и честности. Правда, в первую очередь он старался что-то делать для окружающих, но не для своей семьи.

Александр был дружен с Михаилом Ивановичем Зиберовым, они всегда говорили, что будут и после смерти лежать на кладбище недалеко друг от друга. В последнее время Александр очень болел. Когда его в последний раз увозили в госпиталь, просил, чтобы я пришла на похороны. Похоронили его на Химкинском кладбище, мы с Леной поставили на могиле стелу. Вспоминаем его часто, Лена ходит в церковь, поминает его и Миру Ивановну. О нем хорошо вспоминают Валерий, Саша, Маша и мы с Леной и Левой. В последние годы Лена особенно тесно общалась с отцом и больше его полюбила. Я иногда корю себя за то, что не могла простить его за измены. Я хотела подарить картины Александра его подругам, чтобы вспоминали, но осталась в живых только одна — ей я и подарила несколько картин.

Мать его, Елена Никифоровна Гречанинова, прожила очень тяжелую жизнь: рано осталась вдовой, вырастила двух сыновей, оба военнослужащие, но с их женами ужиться не могла. Ее мать, бабушка Лены, была очень красивой женщиной, полька по национальности, очень властная. Елена Никифоровна после нашего с Александром развода просила, чтобы я взяла ее к себе, но я отказалась, боялась, что она будет командовать и моей маме будет плохо. Она трагически погибла, кремирована, урна с прахом похоронена в могиле ее матери на Немецком кладбище.

Выступая на партийных собраниях, начальник отдела полковник Леонид Максимович Збраилов часто упоминал лучших работников-женщин из «наруж-ки» — Машу, из «установки» — меня. Маша (девичью фамилию не помню, после замужества Тыр-лова), красивая девушка, моя ровесница, в 1950 году вышла замуж за Толю Тырлова, который пришел к нам из Московской школы контрразведки. Мы вместе с ней и рожали: она — сына, я — дочь. Когда же был приказ, что муж и жена не могут работать в одном подразделении, то хотели оставить в «наружке» Машу, а Толю уволить, но она обратилась с просьбой к руководству, чтобы уволили ее, а Анатолия как главу семьи оставили. Анатолий Тырлов остался в «наружке», в 7-м Управлении, со временем перешел в другой отдел 3-го Управления, дослужился до звания полковника, демобилизовался, числится в ветеранской организации Департамента военной контрразведки. Лет десять тому назад я случайно увидела его на концерте в Культурном центре ФСБ. Мы оба обрадовались, и Анатолий сказал, что они с Машей часто меня вспоминают. К сожалению, товарищи, которые обещали помочь мне доехать домой, очень торопились, и я не смогла поговорить с ним, надеясь, что скоро снова его здесь встречу. Но больше я его не видела…

Последние годы в «установке» я работала на «конспиративке» в Копьевском переулке. Нам было приказано создать вид простой коммунальной квартиры, где живут несколько семей. И я несколько раз заходила туда с сыном, чтобы заменить дежурного на время обеда. Все знали, что отец Валеры погиб на фронте, и его встречали с конфетами, всегда жалели, а он садился за машинку и что-то стучал, всегда оглядываясь на меня.

Еще один молодой сотрудник появился в нашем отделении, высокий и очень худой. Он почти всю войну был на фронте, после ранения направлен в госпиталь, потом зачислен в школу контрразведки, а оттуда — к нам. Фамилию его не помню. Жил в общежитии. Однажды говорит, что отец приехал его проведать и ему разрешили пожить с сыном в этом же общежитии. Несколько дней отец походил по Москве и сказал сыну, что забирает его с собой в Алтайский край. Отца вызвали к нам на Копьевский, уговаривали, чтобы он оставил сына в покое, но тот настаивал, ссылаясь на полуголодное существование в Москве — а мы-то считали, что здесь хорошо живем! — и на Алтае, в деревне, где у них свое хозяйство, он быстрее поправится. Как он добился своего, не знаю, но сына увез. Мы долго вспоминали, как он подкармливал нас алтайским мясом, колбасой, копченостями и булочками.

Квартира на Копьевском была большая, из руководства с нами находился только начальник отделения подполковник Александр Васильевич Соколов. Он поместил меня в проходной комнате, сказав, что, отчитывая за что-либо офицеров, не будет употреблять мат (а был большим матерщинником), зная, что в проходной сидит женщина. Уходя вечером на явки, всегда говорил, где его можно разыскать. Иногда даже по каким-либо вопросам, связанным с «установками», советовался со мной…

На Копьевском нам нравилось: тихо, спокойно, никто не беспокоит. С разрешения Соколова могли по очереди сбегать в магазин подписных изданий, отметиться в очереди на подписку наших классиков. Даже сейчас я рассказываю о работе в «установке» с упоением, это как работа сыщика — оперативная, очень интересная, творческая, хотя изнурительно тяжелая. Женщины выдерживали год-два, и полковник Збраилов переводил их в секретариат. А я была влюблена в эту работу и считаю, что даже сейчас, в свои-то годы, я бы с ней справилась.

В середине 1952 года после реорганизации в органах наш отдел передали в 7-е Главное управление, которое тоже занималось «наружкой» и «установкой». К тому времени у меня появились серьезные болезни, 28 августа того же года родилась дочь, и мы с мужем (особенно он) решили, что рисковать здоровьем не стоит. Я осталась в 3-м Главном управлении, а в декабре была направлена в особый отдел Московского района ПВО (с сентября 1954 года он стал называться Московским округом ПВО).

Из «установки» уходила со слезами на глазах. Тогда думала, что забуду прошедшее, но в мае 2010 года после тяжелой операции, выходя из наркоза, многое из пережитого увидела не то во сне, не то наяву… Все время мерещился полковник, которого мы задержали на Гончарной улице, как на вопрос: «Где наша девушка?» — он крикнул: «Убил бы, если бы знал, что ваша!» Даже сейчас закрываю глаза и вижу этого человека, его злобную рожу, руку, тянущуюся к моему лицу. Становится страшно. Полковник Збраилов нас учил, когда арестовываешь человека, не смотреть на него, не встречаться с ним глазами. Я всегда так и делала, а того полковника вообще не видела во время ареста, только его спину, и то в темноте. Но он теперь преследует меня во сне.