Некоторые из нас пели, разучивая новые песни и гимны; комната выходила окнами в сад, содержать который было очень трудно, поскольку здесь было мало воды; цветы и кусты поливали маленькими ведёрочками, фактически, банками из-под керосина. Это был довольно красивый сад, там множество цветов, и доминирующую роль в нём играли деревья; они были статные, развесистые и в определённые времена года на них было много цветов; но сейчас цвело только одно дерево — оранжево-красные цветы с большими лепестками, множество их. Там было несколько деревьев с красивыми листьями, маленькими, нежными; там были мимозоподобные деревья, с огромным изобилием листвы. Очень много птиц прилетело; сейчас, после двух сильных ливней, у птиц этих перья намокли, они выглядели взъерошенными, промокшими почти до костей. Там была жёлтая птица с чёрными крыльями, крупнее скворца, почти как чёрный дрозд; желтизна была такой яркой на фоне тёмно-зелёной листвы, а её живые и умные продолговатые глаза видели всё — и легчайшее движение среди листьев и прилёт и отлёт других птиц. Были там две чёрные птицы с намокшими перьями, поменьше ворон, сидевшие рядом с жёлтой на том же дереве; они растопырили хвостовые перья и хлопали крыльями, чтобы просушить их; ещё несколько птиц разных размеров прилетели на это дерево, все в мире друг с другом, все настороженно наблюдающие. Долина очень сильно нуждалась в дожде, каждая капля была радостью; уровень воды в колодцах был очень низкий, большие городские резервуары были пусты, и дожди должны были помочь наполнить их. Они были пусты уже много лет — и вот теперь появилась надежда. Долина стала очень красивой, омытая дождём, свежая, полная разнообразной густой зелени. Скалы отмылись дочиста и утратили свой жар, и чахлые кусты, выросшие среди скал на холмах, выглядели довольными, и сухие речные русла запели снова. Земля опять улыбалась.

Гимн и песня продолжали звучать в этой почти пустой комнате без мебели, и сидеть на полу казалось и нормально и удобно. Посреди песни внезапно и неожиданно появилось иное; другие продолжали петь, но и они тоже стали безмолвными, не осознавая своего безмолвия. Оно было здесь вместе с благословением и наполняло пространство между небом и землёй. Относительно обычных вещей, вплоть до определённой точки, общение возможно с помощью слов; слова имеют смысл, но они теряют этот свой ограниченный смысл полностью, когда мы пытаемся сообщить о событиях, которые невозможно выразить в словах. Любовь — не слово, и она оказывается чем-то совсем иным, когда прекращается всякое использование слов и глупое разделение на то, что есть, и то, чего нет. Это событие — не переживание, не продукт мысли, не узнавание вчерашнего события, не продукт сознания, сколь угодно глубокого его слоя. Оно не отравлено временем. Оно за пределами и выше всего этого; оно было, и этого достаточно для неба и земли.

Всякая молитва есть просьба, но нечего просить, когда есть ясность и сердце не обременено. Инстинктивно, при несчастье какая-то просьба оказывается на губах, чтобы отвратить несчастье или боль, или получить какое-то преимущество.

Есть надежда, что какие-то земные кумиры, идолы ума, ответят удовлетворительно, и иногда, по случайности или какому-то странному стечению обстоятельств, молитва исполняется. Значит, бог вам ответил, и вера была оправдана. Боги людей, единственные реальные боги, существуют, чтобы утешать, укрывать и отвечать на все низменные и благородные требования человека. Такие боги бесчисленны; они есть в каждой церкви, в каждом храме и мечети. Земные боги даже более могущественны и более близки; они есть у каждого государства. Но человек продолжает страдать, несмотря на все просьбы и молитвы. Только с неистовством понимания может завершиться скорбь, но другое легче, респектабельнее, менее требовательно. И скорбь изнашивает мозг и тело, делает их тупыми, бесчувственными, усталыми. Понимание требует самопознания, а самопознание — не дело одного мгновения; изучение себя бесконечно, красота и величие его именно в том, что оно бесконечно. Но самопознание происходит из момента в момент; оно существует лишь в активном настоящем; у него нет продолжения, такого, как знание. То, что имеет продолжение, есть привычка — механический процесс мысли. Понимание не имеет продолжения.

Здесь среди тёмно-зелёных листьев — красный цветок, и с веранды вы видите только его. Есть ещё холмы, красный песок речных русел, большой высокий баньян, множество тамариндов, но вы видите только этот цветок; он такой веселый, он так полон цвета; нет никаких других красок; пятна голубого неба, пылающие светом облака, фиолетовые холмы, густая зелень рисовых полей — всё это меркнет, остаётся лишь удивительный цвет этого цветка. Он заполняет всё небо и долину; он увянет и осыплется, перестанет существовать, а холмы останутся. Но сегодня утром в нём была вечность, запредельная всякому времени и мысли, он вмещал в себя всю любовь и радость; в этом не было никакой сентиментальности, никаких романтических глупостей, и он не был символом чего-то другого. Он был самим собой, чтобы вечером умереть, но он содержал в себе всю жизнь. Это не было чем-то вымышленным или неразумным, какой-то романтической фантазией; это было таким же фактом, как те холмы или перекликающиеся голоса. Это была полная медитация жизни, а иллюзия существует только тогда, когда воздействие факта прекращается. Это облако, так наполненное светом, есть реальность, чья красота не оказывает сильного воздействия на ум, сделавшийся тупым и бесчувственным от влияний, привычки и постоянных поисков безопасности. Безопасность в славе, в отношениях, в знании разрушает чувствительность и начинается деградация. Этот цветок, эти холмы и голубое беспокойное небо есть вызовы жизни, подобные ядерным бомбам, но только чувствительный ум может откликаться на них полностью; и только полный отклик не оставляет следов конфликта, конфликт же указывает на частичность отклика.

Так называемые святые и саньяси внесли свой вклад в отупение ума и разрушение чуткой восприимчивости. Любая привычка, повторение, ритуалы, подкреплённые верой и догмой, чувственные отклики могут делаться и делаются более тонкими, но живое осознание, чувствительность — совсем другое дело. Чувствительность абсолютно необходима, чтобы смотреть глубоко внутрь; это движение внутрь — не реакция на внешнее; внешнее и внутреннее — одно и то же движение, они нераздельны. Разделение этого движения на внешнее и внутреннее порождает невосприимчивость, бесчувственность. Вхождение внутрь — естественное течение внешнего; внутреннее движение имеет своё действие, выражающееся внешне, но оно не есть реакция внешнего. Осознание всего этого движения и есть чувствительность.

Это действительно был необычайно прекрасный вечер. Весь этот день дождь то начинал моросить, то прекращался; весь день пришлось просидеть дома; была беседа-дискуссия, встречи с людьми и тому подобное. На несколько часов дождь прекратился, выйти на улицу было приятно. Облака на западе были тёмные, почти чёрные, полные дождя и грома; они нависали над холмами, делая холмы темно-пурпурными, необычно тяжёлыми, грозными. Солнце садилось в буйном неистовстве облаков. На востоке облака взмывали вверх, полные вечернего света, каждое своей особой формы, со своим светом; возвышаясь над холмами, огромные и потрясающе живые, они воспаряли высоко в небо. Были там и пятна голубого неба, такого ярко-голубого, и зелень такой нежности, что она сливалась с белым светом громоздящихся облаков. Эти холмы были вылеплены с достоинством бесконечного времени; один светился изнутри, прозрачный, странно хрупкий, как бы совсем искусственный; другой, высеченный из гранита, мрачно уединившийся, имел форму всех храмов мира. Каждый холм был живым, полным движения и, в силу глубины времён, отстранённым от окружающего. Это был чудесный вечер, наполненный красотой, безмолвием и светом.