- И часто у вас волки так шалят? - спросил я с интересом.

- Год на год не приходиться. Только теперь каждую зиму на серых загонную охоту устраивают. И шкуры тёплые, и развлечение для мужиков. – Помолчала немного. Потом резко подняла лафитник. - Помянем моего Ваню. Душевный он человек был, хоть и старше меня намного, а забыть не могу.

Выпили.

Поставив стопку нас стол, Василиса решительно сказала:

- Вы идите, Дмитрий Дмитриевич, покурите на воздухе, пока я вам тут постелю.

- Тарабрин сказал, что ты в море купаться любишь, - спросил я, вставая с дивана.

- Люблю, только хорошие места далеко отсюда. Лошадь надо брать с двуколкой.

- Зачем лошадь, когда у меня есть автомобиль. Он быстрее домчит, только успевай дорогу показывать.

- Идите уж курить, - поторопила меня хозяйка. - А то, как стемнеет, на свет мошка разная налетит, окно не откроешь.

В тамбуре я вынул и снова засунул в карман пачку сигарет.

Открыл «окно» к себе домой, на первый этаж в подъезде, ударившись с непривычки плечом о стену.

Дома слазил на дальнюю антресоль, в которой у меня, как у гоголевского Плюшкина, хранилось всё, что рука не поднялась выбросить. Нашел там тонкую пачку советских четвертных билетов, оставшихся необменянными с 1993 года. И улыбнулся победно. Где брать бусы я уже знал.

Открыл ««окно»» в полдень во дворах Якиманки за церковной оградой храма Иоанна-воина у мусорных контейнеров. Якиманка в это время называлась еще улицей Димитрова. На мое счастье никого не встретил, кроме бродячих котов.

Распугав местное дворовое собрание кошачьих депутатов, вышел на улицу и уверенным шагом вошел в ««Художественный салон»».

Пройдя мимо прилавков с причиндалами для художников, прошел сразу к витринам с изделиями народных умельцев. И там увидел то, что мне было нужно.

Это ожерелье привлекло меня сразу – крупные полированные кораллы красного цвета в филигранном серебре. Кубачинская работа. Цена была для советского человека отпугивающей – сто двадцать рублей. Для многих тогда – месячная зарплата.

Поговорив пару минут с продавщицей, стал обладателем еще пары серебряных серёг с подвесками из таких же кораллов. И как бы - работой одного мастера.

Оказавшись вновь у дверей желтого вагона в далёком прошлом, с удовольствием закурил американскую сигарету, наслаждаясь качеством, с которым давно уже табак и в Америке не делают.

Тихо, тепло, небо вызвездило, саранки поют. Благодать!

Хорошо быть проводником. Столько проблем с ходу решаются.

Помню, я на это ожерелье в своё время долго облизывался, заходя в салон по два раза на неделе, пока не решился купить его первой жене в подарок - гонорар неожиданный подлетел за брошюрку в обществе ««Знание»». Пришел весь из себя гордый в салон, с деньгами на кармане, а ожерелью этому кто-то уже приделал ноги. Купил, не поскупившись.

Было это в году так тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Вот я и выбрал время распухания собственной жабы от дороговизны филигранной вещицы. И успел перехватить.

Когда накурился, диван уже был застелен свежим бельём и накрыт рыжим верблюжьим одеялом. Василиса еще не ушла, прибираясь в купе по мелочи.

Закрыл дверь в купе, явив взору прикрепленное на двери зеркало.

Сказал Василисе.

- Встань сюда и закрой глаза.

Женщина послушно выполнила мое пожелание.

Осторожно надел на ее шею кубачинское серебро с кораллами, застегнул замочек под затылком, раскидав запястьями две косы замужней женщины.

- Теперь смотри, - сказал я, придерживая ее двумя руками за талию.

Василиса вспыхнула румянцем. При мягком свете керосиновой лампы она показалась мне ещё прекрасней и я, не удержавшись, мягко поцеловал ее в шею, чуть пониже правого уха.

- Какая красота, - восхитилась женщина. – Это мне?

- Тебе, - ответил я и снова поцеловал ее в шею.

Женщина крутнулась в моих руках, повисла на шее, и залепила – другого слова не подобрать - мне благодарный поцелуй в губы.

Казалось бы – вот он диван, рядом. Места на двоих хватает. Но… продернула меня внезапно сильнейшая зубная боль.

Всё, как Тарабрин обещал, черт бы его побрал.

Вот в кои веки только-только вновь на женщину потянуло - и тут такой облом.

Не помогало ничего. Ни взятые из двадцать первого века болеутоляющие пилюли; ни отвар шалфея, который для меня варила Василиса; ни шептания и заговоры бабки-массажистки. Всё напрасно. Дикая боль как вонзилась в мою челюсть, так и не отступала.

И так уже три дня прошло в неутихающих страданиях, когда вернулся Тарабрин.

- Я предупреждал тебя, Митрий, что так будет. Терпи. Ничего не поможет. Только время.

И ушел.

А я терпел, сиднем сидя в купе.

А что делать?

Честно сознаюсь, если бы мне только пообещали прекращение этой дикой боли, то я, не задумываясь ни секунды, выдал бы все секреты, которые только знал. И свои, и чужие. Только никому эти секреты не были нужны. И боль не прекращалась.

От инъекции морфия по предложению приглашенного Василисой велеречивого доктора из ближайшей станицы, я отказался сам. Не хватало мне еще на иглу сесть. Тем более что ««баян»» у эскулапа был древнее мамонтов – стеклянный многоразовый. А про одноразовые пластиковые шприцы он даже не слыхал.

На четвертый день в страданиях появились проблески облегчения, но зубы стали выпадать один за другим. Сами. Первыми те, что с коронками из металлов. За ними остальные. Последними выпала парочка новомодных дорогущих имплантатов.

Счастливыми глазами смотрел я в зеркало на свой абсолютно беззубый рот и смеялся от радости, что ничего больше не болит. Да что там радости – счастья!

Кухарке объяснил, как делать протёртые овощные супчики на мясном бульоне по советским больничным рецептам. И с удовольствием их поглощал. А то целых четыре дня на воде даже без хлеба просидел, подвывая и поскуливая от боли.

Василиса всё это время возилась со мной как родная мать, хотя в первый момент жутко на меня обиделась. Потом вроде как поняла, что ничего личного... Просто болезнь внезапная приключилась. Не ко времени. Но когда это болячки прицепляются ко времени? Даже к школьникам они норовят являться в каникулы.

Возилась со мной Василиса, сочувствовала и жалела по-бабьи. Самоотверженно ухаживала как сестра милосердия за раненым бойцом.

Один раз только тихо ужаснулась, когда увидела на столике чайное блюдечко, полное моих зубов. Бывших моих.

Тут же попыталась меня успокоить. Вздохнула и произнесла несколько обречённым тоном.

- Мужика и беззубого любить можно.

В ответ я разжал кулак и на ладони протянул ей оставшиеся у меня коралловые серьги.

Обтёрла она моё вспотевшее лицо водой с уксусом, чмокнула в щёку и только тогда взяла подношение. Хотя и скокетничала.

- Лишнее это, но мне приятно.

И моментально отбежала к зеркалу мерить серьги, прикладывать эти висюльки к своим ушам.

- Значит ли это, что наша договорённость о походе к морю ещё в силе? – спросил я в ее спину.

- От вашего здоровья зависит. Я всегда готова в море поплавать,- вертела Василиса головой перед зеркалом.

Провёл языком по еще опухшим дёснам и махнул рукой.

- Поехали.

Море.

Для москвича море - всегда событие. Особенно море тёплое.

Керченский пролив в этих временах больше походил на широкую реку, покрытую многочисленными песчаными островами. Если на противоположном берегу понастроить домов, то все бы напоминало бы мне турецкий Босфор в Стамбуле. Тот тоже больше на реку похож, чем на морской пролив.

Холмистая лесостепь обрывалась высоким земляным обрывом, который местный люд обзывал скалами. Внизу под обрывом – небольшой песчаный пляж, ограниченный крупными валунами, меж которых билась и крутилась волна. Запахи дорожной пыли и степного разнотравья внезапно перебили запахи йода и соли.