– Вы опираетесь на Хунту, сеньор Сиракузерс, – дрожащим от возмущения голосом говорю я.
Сиракузерс захрюкал, захихикал, закрутил бычьей шеей в притворном смущении.
– Есть грех, иной раз опираюсь.
Аббат, падла такая позорная, тоже скабрезно улыбнулся.
– Ну, а вы-то, вы, ученый человек, – обращаюсь я к нему, – что вы готовите моей стране? Знаете ли вы, сколько там вчера родилось детей и как окрестили младенцев?
Проклятый расстрига тут же читает по бумажке. Девочки все без исключения наречены Азалиями, пять мальчиков Диего, четверо Вадимами в вашу честь. Как видите, Диего вырвался вперед.
Задыхаюсь!
Задыхаюсь от ярости, клокочу от тоски.
– Но вам-то какое до этого дело? Ведь вам же на это плевать!
Он улыбается.
– Совершенно верно. Друг мой, вы опоздали. Скоро Халигалия проснется от спячки, она станет эпицентром новой интеллектуальной бури. Рождается на свет новый философский феномен – халигалитет.
– В собственном соку или со специями? – деловито поинтересовался Сиракузерс.
– Со специями, коллега, со специями, – хихикнул викарий.
Я встаю.
– Шкуры! Позорники! Да я вас сейчас понесу одной левой!
Оба вскочили – в руках финки.
– Ко мне! На помощь! Володя! Глеб Иванович! Дедушка Моченкин!
Была тишина. Нейтральная почва, покачиваясь, неслась в океане народных слез.
– Каждому своя Халигалия, а мне моя! – завизжал викарий и рубанул финкой по карте.
– А мне моя! – взревел Сиракузерс и тоже махнул ножом.
– А где же моя?! – закричал Вадим Афанасьевич.
– А ваша, вон она, извольте полюбоваться.
Я посмотрел и увидел свою дорогую, плывущую по тихой лазурной воде. Мягко отсвечивали на солнце ее коричневые щечки. Она плыла, тихонько поскрипывая, напевая что-то неясное и нежное, накрытая моим шотландским пледом, ватником Володи, носовым платком старика Моченкина.
– Это действительно моя Халигалия! – прошептал я. – Другой мне и не надо!
Бросаюсь, плыву. Не оглядываясь, вижу: Сиракузерс с викарием хлещут «Горный дубняк». Подплываю к своей любимой, целую в щеки, беру на буксир.
Плывем долго, тихо поем.
Наконец видим: идет навстречу Хороший Человек, квалифицированный бондарь с новыми обручами.
Третий сон старика Моченкина
И вот увидел он свою Характеристику. Шла она посередь поля, вопила низким голосом:
– ...в-труде-прилежен-в-быту-морален...
А мы с Фефеловым Андроном Лукичом приятельски гуляем, щупаем колосья.
– Ты мне, брат Иван Александрович, представь свою Характеристику, – мигает правым глазом Андрон Лукич, – а тебе за это узюму выпишу шашнадцать кило.
– А вот она, моя Характеристика, Андрон Лукич, извольте познакомиться.
Фефелов строгим глазом смотрит на подходящую, а я весь дрожу – ой, не пондравится!
– Это вот и есть твоя Характеристика?
– Она и есть, Андрон Лукич. Не обессудьте.
– Нда-а...
Хоть бы губы подмазала, проклятущая, уж не говорю про перманенту. Идет, подолом метет, душу раздирает:
– ...политически-грамотен-с-казенным-имуществом-щщапетилен...
– Нда, Иван Александрович, признаться, я разочарован. Я думал, твоя Характеристика – девка молодая, ядреная, а эта – как буряк прошлогодний...
– Ой, привередничаете, Андрон Лукич! Ой, недооцениваете...
Говорю это я басом, а сам дрожу ажник, как фитюля одинокая. Узюму хочется.
– Ну да ладно, – смирился Андрон Лукич, – какая-никакая, а все ж таки баба.
Присел, набычился, рявкнул, да как побежит всем телом на мою Характеристику.
– Ай-я-яй! – закричала Характеристика и наутек, дурь лупоглазая.
Бежит к реке, а за ей Андрон Лукич частит ногами, гудит паровозом – люблю-ю-у-у! Ну и я побег – перехвачу глупую бабу!
– Нет! – кричит Характеристика. – Никогда этого не будет! Уж лучше в воду!
И бух с обрыва в речку! Вынырнула, выпучила зенки, взвыла:
– ...с-товарищами-по-работе-принципиален!!!
И камнем ко дну.
Стоит Фефелов Андрон Лукич отвлеченный, перетирает в руке колосик.
– Пшеница ноне удалась, Иван Александрович, а вот с узю-мом перебой.
И пошел он от мене гордый и грустный, и, конечно, по-человечески его можно понять, но мне от этого не легче.
И первый раз в жизни горючими слезами заплакал бывший инструктор Моченкин, и кого-то мне стало жалко – то ли себя, то ли узюм, то ли Характеристику.
Куды ж теперь мне деваться, на что надеяться?
Сколько сидел, не знаю... Протер глаза – на той стороне стоит в росной траве Хороший Человек, молодая, ядреная Характеристика.
Сон внештатного лаборанта Степаниды Ефимовны
Ой ли, тетеньки, гусели фильдеперсовые! Ой ли, батеньки, лук репчатый, морква сахарная... Ути, люти, цып-цып-цып...
Ой, схватил мне за подол игрец молоденькай, пузатенькай. Ой, за косу ухватил, косу девичью.
– Пусти мине, игрец, на Муравьиную гору!
– Не пущщу!
– Пусти мине, игрец, во Стрекозий лес!
– Не пущщу!
– Да куда ж ты мине тянешь, в какое игралище окаянное?
– Ох, бабушка-красавочка, лаборант внештатный, совсем вы без понятия! Закручу тебя, бабулька, булька, яйки, млеко, бутербротер, танцем-шманцем огневым, заграмоничным! Будешь пышка молодой, дорогой гроссмуттер! Вуаля!
Заиграл игрец, взбил копытами модельными, телесами задрожал сочными, тычет пальцем костяным мне по темечку, щакотит – жизни хочет лишить – ай-тю-тю!
– Окстись, окстись, проклятущий!
Не окщется. Кружит мине по ботве картофельной танцами ненашенскими.
Ой, в лесу мурава пахучая, ох, дурманная... Да куды ж ты мине, куды ж ты мине, куды ж ты мине... бубулички...
Гляжу, у костра засел мой игрец брюнетистый, глаз охальный, пузик красненькай.
– А ну-ка, бабка-красавка-плутовка, вари мне суп! Мой хо-тель покушать зюпне дритте нахтигаль. Вари мне суп, да наваристый!
– Суп?
– Суп!
– Суп?
– Суп!
– Суп?
– Суп!
– А, батеньки! Нахтигаль, мои тятеньки, по-нашему – соловушка, а по-ихому, так и будет нахтигаль, да только очарованный. Ой, бреду я, баба грешная, по муравушке, выковыриваю яйца печеные, щавель щиплю, укроп дергаю, горькими слезами заливаюся, прощеваюсь с бочкотарою любезною, с вами, с вами, мои голуби полуночные.
Гутень, фисонь, мотьва купоросная!
А темень-то тьмущая, тятеньки, будто в мире нет электричества! А сзади-то кочет кычет, сыч хрючет, игрец регочет.
И надоть: тут тишина пришла благодатная, гуль-гульная, и лампада над жнивьем повисла масляная. И надоть – вижу: по траве росистой, тятеньки, Блаженный Лыцарь выступает, научный, вдумчивый, а за ручку он ведет, мои матушки, как дитятю, он ведет жука рогатого, возжеланного жука фотоплексируса-батюшку.
Второе письмо Володи Телескопова другу Симе
Многоуважаемая Серафима Игнатьевна, здравствуйте!
Дело прежде всего. Сообщаю Вам, что ваша бочкотара в целости и сохранности, чего и Вам желает.
Сима, помнишь Сочи те дни и ночи священной клятвы вдохновенные слова взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне а я за тобой сильно заскучал хотя рейсом очень доволен вы говорили нам пора расстаться я страшен в гневе.
Перерасхода бензина нету, потому что едем на нуле уж который день, и это конечно новаторский почин, сам удивляюсь.
Возможно вы думаете, Серафима Игнатьевна, что я Вас неправильно информирую, а сам на пятнадцать суток загремел, так это с Вашей стороны большая ошибка.
Бате моему притарань колбасы свиной домашней 1 (один) кг за наличный расчет.
Симка, хочешь честно? Не знаю когда увидимся, потому что едем не куда хотим, а куда бочкотара наша милая хочет. Поняла?
Спасибо тебе за любовь и питание.
Возможно еще не забытый Телескопов Владимир.
