– Рублей на триста, пятьдесят, – бормочет он. – Это если вернуть за работу сорок процентов, да Афанасьичу за место, да…

Он шепчет и закатывает глаза, делая необходимые подсчеты. В уме он научился считать хорошо. Петрович знает, что лучше всего вести рыночные дела без бумажек. Бумага становится документом, ее к делу пришить можно.

Успокоившись, Петрович садится за стол и начинает растирать иззябшие ревматические свои колени.

– Опять ты без кальсон ходишь, Петрович, – упрекает его заботливый Валятель.

– Опять, милый, опять. Не могу… Как надену кальсоны, так кажется, сейчас расстреливать поведут.

– Да кто же тебя расстреливать будет, Петрович?

– Не знаю. Только видел, что – факт – в кальсонах расстреливают. И в кино, и так… Пробовал надевать – не могу, страшно. Ватные штаны – другое дело. Ватные нужно…

Димка решает взять быка за рога.

– Петрович, – говорит он. – Тут Гвоздь сегодня был.

– Ну? – беспокоится он. С Димкой у Петровича много забот. Он в последнее время ни в какие серьезные столкновения с урками не вступал, и ему не по себе. Димка понимает это и решает схитрить, чтобы выудить у Петровича то, что нужно.

– Надумал он что-то учинить с Чекарем, а мне не говорит.

Культыган морщится, растирает свое личико, отчего еще ярче становятся красные прожилки.

– Ну, Гвоздь знает… Он спец.

– Не уверен, не уверен, – раскачивает Петровича Димка. – Говорит, он до Нового года справится с Чекарем.

Петрович задумывается. Постукивает протезом.

– Только у него может ничего не выйти, – продолжает Димка. – Не пойму я, что он удумал…

– – Да, дело трудное, – соглашается Петрович. – Эх, переждать бы еще, переждать, урок-то меньше становится, прибирают их, видишь ты, к рукам. Развелось в войну, паразитов.

– Надо мне срочно уехать. Далеко.

– Вот-вот! – вскидывается Петрович. – Это ты правильно разметил. Потом объявишься – и все забыто,

– Может, этих урок еще лет десять будут прибирать, – мрачно бурчит Валятель. – Ты, Петрович, от клопов знаешь средство – «Три шарика»?

– Новое? – подсказывает Петрович. – Можно наладить дело? Сейчас от клопов сильно люди нуждаются.

– Новое, – У Валятеля жмурятся, искрятся темные глаза. – И верное средство.

– Ну-ну?

– Одним шариком по дивану стучишь. Клопы начинают вылезать, ты подставляешь второй шарик. А потом, как вползет на шарик, третьим шариком сверху стук – и готов. Наверняка насмерть.

– Да ну тебя! – машет рукой Петрович. – Я всерьез.

– Так вот и урок не скопом же будут выводить, керосину такого на них нет.

– Петрович, я серьезно, – не теряет нити разговора Димка; – Если Гвоздь надумал что-нибудь опасное, я лучше уеду.

Петрович в раздумье.

– Да верно, что надумал… Слышал я, слышал краем уха разговор в шалмане и кое-чего сообразил.

– Ну, что, что?

– Понял я так, что Гвоздь и еще двое-трое, Яшка, Арматура, хотят Чекаря на драку подманить. Так устроить, чтобы вроде он начал. Ну, и на этом деле его кумки подзаметут… Шелешенко уж постарается, Чекарь ему поперек горла стоит, он давно царь на Инвалидке,

– Хитро больно.

– И я думаю – хитро. Чекарь, прежде всего, один не ходит. С ним Зуб завсегда, а там подальше еще двое-трое хоронятся, и не с пустыми руками. А еще хуже всего, что Чекарь на драку не поддастся, хоть ему дерьмо в морду кинь. Только утрется. А уж потом в темном месте, когда десять на одного, отыграется. Уж как отыграется – и без свидетелей. Я-то Чекаря знаю. Другой блатняга напролом прет… А Чекарь, тот потому Инвалидку оседлал, что очень хитер и одними чужими руками.

Димка кивает. Он так и думал, что Гвоздь, с его решительностью и натиском, кинется в драку. Не удержится. Его подогревает былой позор, мучает еще со времен заключения, когда он вынужден был терпеть власть блатняг. Уж теперь Гвоздь постарается взять верх. Да только, пожалуй, Петрович, с его рыночным многолетним опытом, изучил урок, и особенно Чекаря, не хуже, а лучше прямого Гвоздя. Настало время действовать и ему, Димке; достаточно он отсиживался в закутке и выжидал,

– Петрович, – спрашивает он. – Ты мне денег на дорогу дашь? Я сегодня же исчезну… И Гвоздю скажешь – пусть успокоится. Со временем вернусь.

– Так не уговаривались, – вмешивается обеспокоенный Валятель.

– Он дело, дело говорит, – останавливает его Петрович. – Вот только достанется мне от Гвоздя за такое самоуправство.

– Так я же сам. Твое дело только помочь. Мне до Украины бы, до Полесья. Да обратно.

– Обратно ты ж не скоро.

– Все равно, Не помирать еду.

– А сколько туда?

– Тысяча верст.

– Денег сколько?

– Рублей сорок.

– Это плацкартный?

– Не, бесплацкартный. Самый дешевый, на багажной полке.

Петрович вздыхает и, достав мятые деньги, начинает выпрямлять бумажки. Он не скупердяй, Культыган, но, как и всякий рыночный торговец, знает цену копеечке. Да к тему же у неге дома трое, постоянно раскрытых ртов да жена, говорят, последнее время стала в просторных платьях ходить. Тут хочешь не хочешь, а научишься считать.

– Держи. – Петрович протягивает Димке восемь червонцев. И, подумав, добавляет еще две бумажки. – Колбаски там купить. Хлебушка. В дороге все же. Не у мамы родной.

– Я тебя провожу, – говорит Валятель.

– Днем лучше идите, – советует Петрович. – К вечеру по вокзалам урканья больше будет. Увидит кто из этих…

То ли рад он, Петрович-культыган, что Димка уезжает, то ли огорчен – не поймешь. Да, может, он и сам не понимает…

И качает, качает поезд Димку на третьей пыльной и узкой полке, где тяжкий, но теплый воздух. Башмаки под головой, на них свернутое пальто, ноги в рваных носках торчат в проходе, и где-то под самым боком провал, в который вот-вот, кажется, сорвешься в дремоте, стоит только чуть повернуться, – но никогда не слетишь, потому что кто-то чуткий в теле, недремлющий, тотчас удерживает, отодвигает ж стенке. Прежде хорошо спалось на багажной верхотур, но, видно, все это ушло в детство, а сейчас Димка повзрослел, и одолевают его заботы, и весь он полон холодной решимости, которая не дает ему безмятежно расслабиться. С той минуты, как он пенял, что ему надо делать, как будто затикали в Димке часы и время понеслось со скоростью секундной стрелки. Однажды надо только сказать себе: ты ничем не лучше тех, других, кто не пожалел себя, поднимаясь в атаку или на приступку фашистской виселицы, кто видел летящее в лицо облако испепеляющего пламени или надвигающийся танк. И как только ты осознал это свое равенство и одолел ложную мысль об исключительности собственной жизни, все становится просто и легко. Временами, правда, поднимается волна страха, заливает всего от макушки до пят, но с ней надо справляться усилием воли.

Летит Димка в старом скрипучем вагоне, который бросает из стороны в сторону на расхлябанном, изрытом войной и наспех залатанном пути, и в густеющих сумерках за окном – если, свесившись, бросить взгляд, – пни, пни среди снега, вырубки, а дальше, за пустой полосой, где только начала пробиваться и слабо темнеет сейчас на белом молодая поросль, – могучий хвойный лес. Это полоса смерти, зона отчуждения, очищенная оккупантами для лучшего обзора и обстрела, чтобы обезопасить подходы к железной дороге, лишить партизан прикрытия. Сколько еще лет надо, чтобы исчезли эти лесные лишаи войны! Димка присматривается к снежному покрову, видит проталины и вздыхает с облегчением – значит, земля не совсем промерзла и копать ее будет легко.

Надо будет только сойти за один перегон до Инши и идти дальше лесом. К бабке Димка боится являться – она так скоро Димку не отпустит, оставит погостить, разогреется он на печи, размякнет – да и лишится своей решимости. А хотелось бы, как хотелось бы увидеть бабку. Личико у нее желтое, сморщенное, но глаза еще молоды, блестят, как вишни, и полны задиристости. Уж как бросится она к Димке, как начнет ругмя ругать этот огромный город, который совсем скрутил «дытыну», все эти учебники и лекции, отнимающие здоровье, молодость, силы, и появятся на столе, как в сказке, глечики с кисляком, сметаной, молоком, и к вечеру будут исходить паром в макитре темные, ржаной муки, вареники и галушки. А в дальнем углу хаты будут брошены на пол вороха полыни, которой смерть как боятся вездесущие и прыгучие иншанские блохи, и вечером, когда устанешь от разговоров, еды, воспоминаний, можно лечь навзничь на рядно, постеленное на этой хрустящей полыни, и погрузиться в сухой, горький запах. Нет, нельзя сейчас Димке заявиться к бабке – да и что он объяснит? Почему перед Новым годом – и на один день? Почему без подарков? У бабки чутье хорошее, она недаром лучшая гадалка в поселке, начнет приставать с вопросами, заволнуется, забегает, станет спрашивать совета у соседей, появится старый Митро, Секулиха. Эх, если бы он, Димка, приехал на каникулы свободный и счастливый, расположенный к отдыху и болтовне. Да еще в новых туфлях, галстуке и шляпе…