Когда они ушли, я полежал, думая о всяких разных vestshah, в голове проносились всякие разные картины, а потом пришла медсестричка, и когда она стала расправлять на моей кровати простыни, я спросил ее:

– Давно я здесь валяюсь?

– Что-нибудь неделю или около, – отвечает.

– И что со мной делали?

– Ну, – говорит, – у вас все кости были переломаны, масса ушибов, тяжелое сотрясение мозга и большая потеря крови. Пришлось повозиться, чтобы все это привести в порядок, такое само не заживает, верно?

– А с головой, – говорю, – мне что-нибудь делали? То есть, в смысле, в мозгах у меня не копались?

– Если что с вами и делали, – отвечает, – так только то, что вам на пользу.

А через пару дней ко мне вошли двое моложавых vekov, по виду вроде врачей; вошли, сладенько так улыбаясь, и принесли с собой книжку с картинками. Один из них говорит:

– Нам надо, чтобы вы посмотрели эти картинки и сказали нам, что вы о них думаете, ладно?

– Что за дела, koresha? – отозвался я. – Какие еще новые bezumni идеи решили вы на мне отрабатывать? – На это оба смущенно заусмехались, а потом сели по обеим сторонам кровати и раскрыли книжку. На первой странице была фотография птичьего гнезда с яйцами.

– Ну? – проговорил один из докторов.

– Птичье гнездо, – сказал я. – Полно яиц. Очень мило.

– И что бы вы хотели с ним сделать? – спросил другой.

– Ну, – говорю, – расквасить, естественно. Взять его да и шваркнуть об стену или об камень, а потом поглядеть, как там все яйца в лепешку будут.

– Неплохо, неплохо, – закивали оба и перевернули страницу. Открылась картинка с большой такой птицей, которая павлин называется, и хвост у него распущен, разноцветный такой, наглый донельзя. – Ну? – спрашивают.

– Я бы хотел, – говорю, – выдергать у него из хвоста все перья, чтобы он орал, как резаный. А то вон какой наглый, гад.

– Неплохо, – сказали они оба в один голос. – Неплохо, неплохо. – И давай листать страницы дальше. Где были на картинках симпатичные devotshki, я говорил, что хотел бы сделать им добрый старый sunn-vynn, а заодно и pomordovatt хорошенько. Попалась картинка, где человеку въехали сапогом в morder и в разные стороны брызжет кровь; я сказал, что хотел бы ему добавить. А еще была картинка, где nagoi друг нашего тюремного свища тащил в гору крест, и я сказал, что пошел бы следом с молотком и гвоздями. И снова: «Неплохо, неплохо». Я говорю: – К чему все это?

– Глубокая гипнопедия, – отвечает один (или какое-то словцо наподобие, точно не помню). – Похоже, вы выздоровели.

– Выздоровел? – возмутился я. – Валяюсь тут плашмя на койке, а вы говорите – выздоровел? Поцелуй меня в jamu, вот что, koresh!

– Подождите, – сказал его приятель. – Теперь уже недолго осталось.

Я ждал, бллин, а заодно поправлялся, а заодно уплетал за обе щеки всякие там яйца-шмяйца, тосты-шмосты, запивая их чаем с молоком, и вот настал день, когда мне сказали, что ко мне пришел очень-очень необыкновенный посетитель.

– Но кто? – допытывался я, пока поправляли белье на постели и причесывали мне grivu – повязку с головы уже сняли, и волосы начали отрастать.

– Увидите, увидите, – вот все, что мне отвечали. И я, наконец, увидел. В полтретьего дня палату заполонили фотографы и газетчики с блокнотами, карандашами и прочей murnioi. Они чуть ли не в трубы трубили, встречая великого и важного veka, который должен был посетить вашего скромного повествователя. Он пришел, и, конечно же, это оказался не кто иной, как министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел; он был одет по последней моде и вовсю поигрывал интонациями своего хорошо поставленного начальственного баса. Щелк, щелк, бац – ожили фотокамеры, как только он подал мне ruker поздороваться. Я говорю:

– Так-так-так-так. Что за дела, koresh, чего pripiorsia?

Похоже, никто меня толком не poni, но один говорит:

– Смотри, парень, не забывай, с кем говоришь, это министр!

– В гробу я видал, – чуть ли не гавкнул я ему в ответ, – и тебя, и твоего министра.

– Ну ладно, ладно, – торопливо вклинился внутряной. – Он говорит со мной как друг, верно, сынок?

– Ага, я всем друг, – отвечаю, – кроме тех, кому враг.

– А кому ты враг? – спросил министр, и все газетчики схватились за свои блокноты. – Скажи нам, мой мальчик.

– Моим врагам, – отвечаю, – всем тем, кто плохо себя ведет со мной.

– Что ж, – сказал Минвнудел, присаживаясь на край моей койки. – Мы, то есть все правительство, членом которого я являюсь, хотели бы, чтобы ты считал нас своими друзьями. Да-да, друзьями. Мы ведь помогли тебе, вылечили, правда же? Тебя поместили в лучшую клинику. Мы никогда тебе не желали зла, не то что некоторые другие, кто и желал, и воплощал это желание в реальных действиях. Я думаю, ты знаешь, о ком я говорю.

– Да-да-да-да, – продолжал он. – Есть люди, которые хотели бы использовать тебя, да-да, использовать в своих политических целях. Они были бы счастливы, да, счастливы, если бы ты умер, потому что думают, будто им удалось бы это свалить на правительство. Думаю, ты знаешь, кто эти люди.

– Есть такой человек, – после паузы вновь заговорил МВД, – некий Ф. Александр, сочинитель подрывной литературы, так вот он как раз и жаждал твоей крови. Прямо с ума сходил, до чего ему хотелось всадить тебе нож в спину. Но ты уже можешь не бояться. Мы его изолировали.

– Но мы с ним вроде как pokoreshaliss, – сказал я. – Он был мне как мать родная.

– Видишь ли, он узнал, что ты когда-то нехорошо поступил с ним. Во всяком случае, – сразу поправил сам себя МВД, – он думает, что узнал это. Он вбил себе в голову, что из-за тебя умер один очень близкий и дорогой ему человек.

– Вы это к тому, – проговорил я, – что ему рассказал кто-то?

– Просто он вбил это себе в голову, – сказал МВД. – Он стал опасен. Мы изолировали его для его же собственного блага. Ну и, – добавил он, – для твоего тоже.

– Спасибо, – сказал я. – Большое спасибо.

– Когда тебя выпишут, – продолжал министр, – тебе ни о чем беспокоиться не придется. Мы все предусмотрели. У тебя будет хорошая работа и хорошая зарплата. Потому что ты нам помогаешь.

– Разве? – удивился я.

– Мы ведь всегда помогаем своим друзьям, верно? – Тут он снова взял меня за руку, кто-то крикнул: «Улыбочку!», я, как bezumni, без единой мысли в bashke осклабился, и – щелк, бум, трах – заработали фоторепортеры, снимая меня с Минвнуделом в обнимку. – Молодец, – похвалил меня великий деятель. – Ты хороший парень. Вот, это тебе в подарок.

Подарок – сияющий полированный ящик – тут же внесли в дверь, и я сразу понял, что это такое. Стереоустановка. Ее поставили рядом с кроватью, соединили шнуры, и какой-то vek из свиты министра включил ее в розетку.

– Ну, кого поставим? – спросил очкастый diadia, тасуя передо мной целую стопку пластинок в глянцевых роскошных обертках. – Моцарта? Бетховена? Шенберга? Карла Орфа?

– Девятую, – сказал я. – Мою любимую Девятую.

И Девятая зазвучала, бллин. Народ на цыпочках, молча стал расходиться, а я лежал с закрытыми глазами и слушал восхитительную музыку. «Ты хороший, хороший парень», – тронув меня за плечо, проговорил министр и вышел. Какой-то vek, оставшийся последним, сказал: «Вот, здесь подпиши». Я открыл glazzja и подписал, а что подписал – без понятия, да и не желал я, бллин, ничего ponimatt. После этого меня оставили наедине с великолепием Девятой Людвига вана.

О, какой это был kaif, какой baldiozh! Когда началось скерцо, мне уже виделось, как я, радостный, легконогий, вовсю полосую вопящий от ужаса белый свет по morder своей верной очень-очень опасной britvoi. А впереди была еще медленная часть, а потом еще та, где поет хор. Я действительно выздоровел.

– Ну, что же теперь, а?

Теперь представьте себе меня, вашего скромного повествователя, с тремя koreshami – Леном, Риком и Бугаем, которого так прозвали за толстую bytshju шею и громкий bytshi kritsh – гыыыыыыыыы! Сидим, стало быть, в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер – подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Вокруг народ в otpade – tastshatsia от молока плюс велосет, синтемеск, дренкром и всяких прочих shtutshek, от которых идет тихий baldiozh, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь mozg проскакивают искры и фейерверки. Но мы не это пили, мы пили «молоко с ножами», как это у нас называлось, – от него идет tortsh, и хочется dratsing, хочется gasitt кого-нибудь по полной программе, одного всей kodloi, но это я уже объяснял в самом начале.