Настя воспрянула духом и подумала, что зря сразу не приступила к анализу, сейчас бы они вдвоем с Гариком сидели на лавочке и он ей читал бы другие стихи. Не может же быть у человека только одно стихотворение. Она собралась уже встать с постели, чтобы идти на пляж, но дотошная натура заставила ее перечитать и второе четверостишие.

Точно, это он. Какой скромный! Даже подчеркивает в стихотворении: «Я влюбленно тих». И еще типично кавказское обращение – «дорогая». А дальше как красиво закрутил, хитро, по-восточному, и не поймешь, что обещает, дунь, и нет у ног ничего, никакой дани.

Настя решила дочитать стихотворение до конца, хотя и так было ясно, что писал его Гарик, а не Данила и тем более не Макс.

Ну, насчет старинного лада он, конечно, загнул. Размер – обычный трехстопный хорей. И что «услада» я его, тоже пусть много о себе не думает. Еще неизвестно, разрешу я или нет рядом с собою посидеть. И тут же она поймала себя на противоречии. «Обманываешь, милая, еще как разрешишь, сама весь вечер готова просидеть с ним на скамейке». Настя прижала к груди листок со стихотворением. Ах, Гарик, милый Гарик, какой же ты молодец, какой ты умница. А то сидит обычно и на небо смотрит. Пойди догадайся, о чем он думает.

В смятении чувств Настя стала читать дальше.

Двусмысленность четверостишия, если его писал Гарик, заставила его пропустить. Так мог написать только Данила или Макс, но только не Гарик. Они спали в соседней комнате. И над ними, над двоими, над Данилой и Максом, а не над Настей и еще бог знает кем, занесен месяца бердыш. «Заврался парень», – подумала Настя и стала читать следующее четверостишие.

А вот тут похоже, что писали Данила или Макс. Настя вспомнила, что маман только позавчера купила банку лесного янтарного меда, и они вчетвером, вместе с Данилой и Максом, пили на веранде душистый индийский чай. А Гарика и рядом не стояло. Холодный пот выступил у нее на лбу. Гарик с ними чай не пил, значит, это Данила. Он выдул пять стаканов чая и в один миг слопал оставшийся в банке мед, а теперь или оправдывается, или хвастается. Она вспомнила, как они разложили мед по розеткам, а Даниле из-за нехватки посуды досталась банка. Настя сама ее и передала ему, угощайся, мол, остальным. Ах, Данилушка, ах, медведь ты мой, как же я тебя сразу не оценила. Вечно ему достаются одни тумаки. А как только угостила медом, сразу выдал стихотворение. Чем бы его сегодня вкусненьким еще покормить? Может, сгущенкой? Глядишь, оду напишет.

Настя еще раз внимательно прочитала последние две строки, которые говорили об угощении, и вспомнила, что Данила сам себя обслуживал, подливал чаю, а она суетилась вокруг Макса, боясь, что ему из-за обжоры ничего не достанется. Макс аж засмущался от ее внимания. Значит, он стихотворение написал. Макс, вот кто автор. Один Макс так уважительно к ней относится. Она вернулась к началу четверостишия, ко времени чаепития, и прошептала: «Мрак зарей обметан». Да, но это же утро, а чай они пили вечером. Нестыковка какая-то получается. А что там дальше?

Насте показалось, что ее щелкнули по носу. Какие мечты, о какой встрече он, дурашка, говорит? Еще два слова между ними не было перемолвлено, а он уже от нее отказывается. Нет, так не пойдет, она сегодня же вечером устроит крутую разборку, и пусть Максимка выкладывает все обиды, что накипели у него на душе. Дуется – значит, ревнует. А раз ревнует – значит, любит.

Она еще раз перечитала стихотворение, и у нее поплыли мозги. Чем больше она думала, кто мог его написать, тем больше запутывалась. Гарик, Данила, Макс. Макс, Данила, Гарик. Физиономии всех троих проглядывали сквозь рифмованные строчки. Окончательно запутавшись в трех соснах, она закрыла дверь номера и, сдав ключ сонному портье, пошла на пляж. Эксперт из нее был никудышный.

Анна Николаевна после истории с дельфином, описанной в предыдущей книжке, на шаг не отпускала от себя Данилу с Максом. Свобода их передвижения ограничивалась территорией отеля, прилегающего парка и пляжа. А за забор ни-ни. Макс с Данилой плескались в море, а Анна Николаевна сидела в тени полотняного грибочка. Гарика нигде не было видно.

– А вот и я, – сказала Настя и сбросила с себя легкий халатик. – Я поплаваю.

Она доплыла до качающегося на волнах Данилы и, взгромоздившись ему на плечи, толкнула его под воду. Не ожидавший нападения, толстый дружок через секунду пробкой вылетел наверх и стал как морж отфыркиваться.

– Ты что, очумела?

– А где мой лежак?

– Да вон он, твой лежак, – Данила брызнул ей в лицо водой и попробовал дотянуться рукой до макушки. Назад он забыл оглянуться. На этот раз под воду его толкнул Макс. Второй раз уже он выныривал, отплевываясь и ругаясь.

– Вы чего, белены объелись?

Данила покрутился на месте и, выждав момент, когда его оставили в покое, поднырнув, схватил за ногу Настю. Над побережьем разнесся душераздирающий крик. Данила выскочил на поверхность воды, выпучил глаза и дурным голосом заорал:

– Акула!

Макс тоже заорал:

– Спасайся, кто может! – и, колотя изо всех сил по воде руками, поплыл к берегу.

Купающиеся, не очень веря в подозрительно счастливые крики молодежи, все-таки медленно подплывали к кромке прибоя или совсем вылезали из воды. Серьезный мужчина, Борода, живущий этажом выше, подошел к Даниле.

– Не стоит народ пугать.

Данила, как от холода, поежился и ответил:

– Вы тут всего два дня живете, а мы вторую неделю… Я не пугаю, дед с третьего этажа того… плохо плавает… Купался, и вот, нету его. Кто знает, где теперь дед? Не вижу я его.

Данила внимательно всматривался в море. Борода не мог понять, серьезно говорит Данила или нет. Он еще ни разу не попадался на его мистификацию.

– Утонул? Или думаешь, акула?

– Ничего я не думаю.

– А куда же тогда дед девался?

– Который? – переспросил Бороду Данила.

– С третьего этажа, тот, которого не видно.

– Вы считаете, что пора телеграмму давать?

– Кому?

– Бабке!

Борода внимательно огляделся и увидел, что близлежащая часть отдыхающих прислушивается к их разговору.

– А где дедова одежда? – спросил он Данилу.

– Какого деда?

– Того, что, ты говорил, акула съела.

– Я вам такого не говорил, – Данила обратился за поддержкой к отдыхающим. – Я сказал, что дед с третьего этажа того… Купался дед, и вот, нету его. Кто его знает, где теперь дед, раз вещей нет, – Данила развел руками, – значит, он ушел уже. А вы что подумали? – и столько добродушия и детской невинности было в его глазах, что Борода, собравшийся поднять тревогу, передумал и решил преподать урок хорошего тона Даниле.

Борода, по определению Данилы, состоял членом распространенной на земле любительской касты отцов-воспитателей, кому было абсолютно все равно кого учить и чему учить, хоть толпу, хоть дворняг, хоть мальчишек, только бы выступить с нравственной проповедью, покрасоваться на людях, потрясти бородой. Именно такой профессиональный пастырь человеческих душ, считал Данила, стоял перед ним.