В Зельде происходила тяжелая душевная борьба. Она пыталась с корнем вырвать тоску по сцене, снова разраставшуюся в ней. С таким трудом достигнутый душевный покой, вся ее новая философия оказывались шаткими и непрочными. Она, конечно, предвидела, что ее тихое существование между мамашей Буланже и Джоном не будет длиться бесконечно и что рано или поздно водоворот жизни подхватит и унесет ее. Но хоть бы еще полгода, год передохнуть! Во всяком случае — не сцена! — горячо говорила она себе. Только не сцена, где успех был случайностью или последствиями фаворитизма, где все — притворство, все — напоказ, где мелочная зависть, предрассудки, соперничество сеяли горечь в душе. Сцена — это значит снова агентства, бюро, набитые людьми приемные, где волнуются, ждут, смотрят друг на друга как на конкурентов — нет, только не это!..

Но, наперекор всем доводам рассудка, в ней росла голодная тоска по огням рампы, гриму, репетициям, по взрывам аплодисментов, охватывающим толпу, как пожар охватывает степь. И с этим ощущением острого голода она ничего не могла поделать.

Как-то вечером Зельда взбежала наверх к Нине в нарядном, взятом у приятельницы, платье. Сердце Зельды учащенно билось, она давно не была в таком возбуждении. Было только десять часов, а вечер, по словам Нины, начнется не раньше половины двенадцатого. Норман Кэйрус и его жена устраивали сегодня пирушку после спектакля, и Нина просила разрешения привезти подругу. Однако убедить Зельду пойти оказалось делом нелегким. Она приводила одно возражение за другим: ей нечего надеть, она не в настроении, мадам будет сердиться на нее целую неделю…

Но Нина предложила ей свое новое, только что сшитое платье и отвергла все остальные доводы. Невозможно было противиться столь горячим и ласковым уговорам. Нина уверяла, что это будет чудесный вечер, что Зельда будет веселиться вовсю, что Норман Кэйрус — прелесть, Ральф Мартингэйл — еще лучше, и что этот известный покоритель сердец обещал даже заехать за ними. И стосковавшаяся по обществу людей экономка мадам Буланже — сдалась. Теперь трепеща, как дебютантка, от волнения и радости, она ожидала вечера.

Вот она, уже одетая, в комнате Нины. Нина — ослепительна в длинном, с глубоким вырезом платье из шумящего зеленого шелка, с обнаженными великолепными руками, оживленная, жизнерадостная.

Но Нина забыла о себе, глядя на стоявшую перед нею в тусклом свете газа подругу. Платье Зельды, черное шелковое, вышитое золотом, свободными складками падало вокруг ее тонкой фигуры, и по выражению лица его владелицы Зельда поняла, что оно очень идет к ней.

— Прелесть, как хорошо, милочка! — сказала убежденно Нина, критически оглядывая лицо и волосы Зельды. — Но тебе надо вдвое больше накраситься и переменить прическу, сейчас такую никто не носит! Ты никогда не умела причесываться! Садись-ка сюда, я посмотрю, что можно сделать. У меня давно руки чешутся взяться за твою гриву! Она — самое красивое в тебе, а ты не умеешь этого использовать!

Нина подкрасила Зельде губы и щеки, положила тени под глазами. Потом взялась за пышные волосы.

— Ну, вот, теперь лучше, — заявила она, удовлетворенно глядя на свою работу.

Зельда посмотрела в зеркало. Еще бы не лучше! Нина — молодец! Да, в этом новом виде она, Зельда, красива, так же красива, как Нина. «Красива на одну ночь», — мелькнуло в ее голове. Ну, что же, пусть на одну ночь! С бьющимся сердцем Зельда смотрела на свое отражение. Для нее не было ново сознание своей красоты. Но она увидела теперь, какая разница между прежней задорной, румяной девушкой с крашеными золотыми волосами — и ясной, строгой, почти суровой красотой женщины, глядевшей на нее из глубины зеркала. В ней было теперь что-то сдержанное, величавое, была одухотворенность, которой не хватало прежде.

Сердце ее пело, когда она, накинув одно из Нининых манто, спускалась с подругой в переднюю, где их уже ждал Ральф Мартингэйл.

В гостиной Кэйрусов царила веселая теснота. Зельда сразу увидела несколько знакомых лиц. Ральф Мартингэйл подвел своих дам к Стелле Кэйрус, которая встретила их с очаровательной любезностью. Темные, лукавые глаза ее супруга встретились с глазами Зельды. Норман оказался именно таким, как описывала его Нина: красивый дон-жуан, с великолепными черными глазами и бровями, полным чувственным ртом и шапкой седых кудрей. Он наклонился к Зельде с явным желанием пофлиртовать, но она, равнодушно отвернувшись, пошла за Ниной. Впрочем, через несколько минут, когда ее представляли пожилой даме, матери хозяйки, он снова оказался подле нее.

Комнаты быстро наполнялись. После полуночи появились знаменитости. Лакеи разносили шампанское и сандвичи. Образовались группы, стоял гул голосов, звенел женский смех и ему вторил низкий мужской. Норман Кэйрус бормотал над ухом Зельды.

— И где вы прятались до сих пор?! Отчего я никогда не слыхал о вас и не встречал вас? Что вы делаете?

— Работаю, чтобы прокормиться.

— Да, да, я не то хотел спросить. Поете вы или играете? В каких вещах?

— Я — экономка меблированных комнат на Вест-Форти, где живут все больше люди вашей профессии, мистер Кэйрус.

Он, прищурившись, пристально посмотрел на нее. Поняв, наконец, что она говорит правду, стал сдержаннее. Нина издали делала знаки Зельде, и она, прощаясь, протянула руку Норману.

— Буду рада показать вам лучшие наши комнаты, если вам когда-нибудь это понадобится, мистер Кэйрус, — сказала она с вызовом. Он нахмурился и долго еще следил за нею глазами. Зельда знала, что скоро увидит его снова.

Знакомая фигура мелькнула в толпе. Зельда всмотрелась в завитки цвета меди, в золотую повязку, полные белые руки со звенящими на них браслетами и схватила Нину за локоть.

— Ведь это как будто Оливия? — шепнула она с волнением.

— Да, конечно, она.

Зельда протолкалась вперед. Оливия Мизерв обернулась, взглянула. Вторично обернулась. Зельда, улыбаясь, подошла. В лице Оливии попеременно выразились удивление, восхищение. Она простерла руки театральным жестом.

— О боже! Ведь это наша малютка из Сан-Франциско!

— Да, Зельда Марш, — подсказала та, сияя.

— Зельда Марш, да, да! Милочка, как приятно вас увидеть! Отчего вы не являлись ко мне, не писали, гадкая девочка? Я слышала, что вы вышли за Сельби. Ну, как поживает ваш романтический Джордж?

— Я знаю об этом не больше, чем вы. К сожалению, мы с ним разошлись.

— Ах, какая жалость! А я считала, что вы — очень подходящая пара. Что вы делаете теперь? Выступаете?

— Нет. Помогаю приятельнице хозяйничать в меблированных комнатах. Но я решила снова попробовать свои силы в театре. Говорят, кто хоть раз наложил грим на лицо, заражен навеки страстью к сцене.

— Да, правда. Так приходите завтра ко мне часам к одиннадцати. Мы играем в Мэнхэттене, этом противном старом месте. Я постараюсь не забыть предупредить, чтобы вас пропустили ко мне, но, если я забуду, будьте настойчивы, не уходите, поняли? О, вы должны рассказать мне все, все что с вами случилось за это время! Генри тоже вам обрадуется. Он не пришел сюда, он, вы знаете (она понизила голос), терпеть не может такого рода сборищ. Да, так значит — завтра. В половине одиннадцатого… нет, в одиннадцать. До одиннадцати Мамми и самому господу богу не позволит меня беспокоить… Знаете, малютка, в вас теперь что-то новое, вы стали как-то изысканнее. А вот и вездесущий Норман! Вы знакомы с мисс Марш, Норман? Это — мое протеже. Я ее подобрала в Сан-Франциско и сделаю из нее когда-нибудь великую актрису.

Норман Кэйрус сардонически усмехнулся:

— Да она и сейчас уже недурная актриса! Минуту назад она заставила меня поверить, что она — какая-то экономка или что-то в этом роде!

Как Золушка, лишенная волшебного наряда, стояла Зельда на следующее утро в своей комнате. Все то же простенькое синее платье и соломенная шляпа «экономки». Ни следа краски на лице, ни следа вчерашнего оживления.