— Есть еще все-таки Бог на свете! — радостно приветствовал меня Александр Силвер, когда я зашел к нему после обеда. — И можно снова в него верить. Париж свободен! Похоже, варвары не затопчут весь мир. По случаю такого торжественного дня мы закрываемся на два часа раньше и идем ужинать в «Вуазан». Пойдемте с нами, господин Зоммер! Как вы себя сейчас чувствуете? Как немец, наверное, плоховато, да? Зато как еврей — свободным человеком, верно?
— Как гражданин мира — еще свободней. — Я чуть не забыл, что я еврей по паспорту.
— Тогда пойдемте ужинать. Мой брат тоже будет. И даже шиксу свою приведет.
— Что?
— Он мне клятвенно пообещал, что на ней не женится! Разумеется, это в корне меняет дело. Не то чтобы в лучшую, но в более светскую сторону.
— И вы ему верите?
Александр Силвер на секунду опешил.
— Вы хотите сказать, что когда дело касается чувств, ничему верить нельзя? Наверное, вы правы. Однако опасность лучше не упускать из виду. Тогда легче держать ее под контролем. Верно?
— Верно, — ответил я.
— Так вы пойдете? На закуску возьмем паштет из гусиной печенки.
— Не искушайте меня понапрасну. Я сегодня не могу.
Силвер посмотрел на меня с удивлением.
— Вас, часом, не угораздило влюбиться, как моего Арнольда?
Я покачал головой.
Просто у меня сегодня встреча.
— Надеюсь, не с господином Реджинальдом Блэком? Я рассмеялся.
— Да нет же, господин Александр.
— Тогда хорошо. Между этими двумя полюсами — между бизнесом и любовью — вы в относительной безопасности.
Чем ближе к вечеру, тем сильнее я чувствовал в себе какую-то нежную преграду. Я старался как можно меньше думать о Марии Фиоле и заметил, что это мне удается легко, словно подсознательно я хочу вытеснить ее из моей жизни. На подходе к гостинице меня окликнул зеленщик и цветочник Эмилио, мой почти земляк из Каннобио.
— Господин Зоммер! Такой редкий случай! — Он держал в руках пучок белых лилий. — Белые лилии! Почти даром! Вы только взгляните!
Я покачал головой.
— Это цветы для покойников, Эмилио.
— Только не летом! Только в ноябре! В День всех святых! Весной это пасхальные цветы. А летом — знак чистоты и целомудрия. К тому же очень дешево!
Должно быть, Эмилио получил очередную крупную партию из какого-нибудь дома упокоения. У него имелись еще белые хризантемы и несколько белых орхидей. Он протянул мне одну из них, действительно очень красивую.
— С этим вы произведете неизгладимое впечатление как кавалер и донжуан. Кто еще в наши дни дарит орхидеи? Вы только взгляните! Они же как белые спящие бабочки!
Я ошарашенно глянул на него.
— Белизна, мерцающая в сумерках. Такая бывает еще только у гардений, — продолжал петь Эмилио.
— Хватит, Эмилио, — сказал я. — Иначе я не устою.
Эмилио был сегодня в ударе.
— Кому нужна наша стойкость! — воскликнул он, добавляя вторую орхидею к первой. — В слабости наша сила! Смотрите, какая красота, особенно для прекрасной дамы, с которой вы иногда гуляете. Ей очень пойдут орхидеи!
— Она сейчас в отъезде.
— Какая жалость! А кроме нее? Разве у вас нет замены? Сегодня такой день! Париж взят! Это надо отпраздновать!
«Цветами с похорон? — подумал я. — Оригинальная идея!»
— Возьмите одну просто для себя, — наседал Эмилио. — Орхидеи больше месяца стоят! За это время вся Франция будет наша!
— Вы считаете?
— Конечно! Рим уже наш, теперь вот и Париж! Сейчас дело быстро пойдет. Очень быстро!
«Очень быстро», — подумал я и вдруг ощутил внутри острый укол, от которого даже перехватило дыхание.
— Да, конечно, — пробормотал я. — Теперь, наверное, все пойдет очень быстро.
В каком-то странном замешательстве я двинулся дальше. Казалось, у меня отняли что-то, что, в сущности, мне даже и не принадлежало, — то ли боевое знамя, то ли солнечное, хотя и в облаках, небо, промелькнувшее над головой прежде, чем я успел протянуть к нему руку.
Феликс О'Брайен, сменный портье, стоял в дверях, сонно подпирая косяк.
— Вас там ждут, — доложил он мне.
Я почувствовал, как предательски забилось сердце, и поспешил в холл. Я надеялся увидеть Марию Фиолу, но это был Лахман, кинувшийся ко мне с распростертыми объятиями.
— Я отделался от пуэрториканки! — объявил он, задыхаясь от энтузиазма. — Я нашел другую! Рыжая блондинка, с Миссисипи. Настоящая богиня Германия, крупная, пышнотелая, этакий райский сад цветущей плоти!
— Германия? — переспросил я.
Он смущенно хихикнул.
— Любовь не спрашивает о национальности, Людвиг. Разумеется, она американка. Но, возможно, немецкого происхождения. Да и какое это имеет значение? Как говорится, было бы болото, а черти найдутся.
— В Германии тебя за такой роман отправили бы в газовую камеру.
— Мы здесь в Америке, в свободной стране! Ты пойми, Для меня это избавление! Я же сохну без любви! Пуэрториканка только водила меня за нос. И обходилась мне, особенно вместе с ее альфонсом, слишком дорого. Прокормить этого ее оглоеда-мексиканца — столько четок и иконок в Нью-Йорке просто не продашь! Я был на грани банкротства.
— Париж взят.
— Что? — не сразу понял он. — Ах да, Париж, ну конечно! Только все равно немцы во Франции еще несколько лет продержатся. А потом еще в Германии будут сражаться. Это единственное, что они умеют. Уж мне ли не знать. Нет, Людвиг, ждать бесполезно. Я старею с каждым днем. Эта валькирия, конечно, крепкий орешек, но тут хоть есть надежда…
— Курт, очнись! — сказал я. — Если она и вправду так хороша, с какой стати она именно на тебя должна клюнуть?
— У нее одно плечо ниже другого, — деловито объяснил Лахман. — Это из-за горба, очень маленького, он только начинает расти. Его и не видно почти, но она-то о нем знает. И стесняется. При этом груди у нее — чистый мрамор, а зад — просто сахарная голова! Она работает кассиршей в кино на Сорок четвертой улице. Так что если захочешь в кино, тебе это будет даром.
— Спасибо, — сказал я. — Я в кино хожу редко. Так ты, значит, счастлив?
Физиономия Лахмана страдальчески скривилась, глаза подернулись влагой.
— Счастлив? — переспросил он. — Разве есть такое слово для эмигранта? Эмигрант счастлив не бывает. Мы прокляты на вечные мытарства. Мы всем чужие. Обратно нам дороги нет, а здесь нас терпят только из милости. Ужасно, особенно если вдобавок тебя донимает демон плотских влечений!
