Капитану показалось, что ехали долго, мучительно долго. Когда наконец приехали и лысый мужчина выволок его из машины, от камней и кустов тянулись длинные темные тени. Капитан местности не узнавал. Его завезли в узкое, глубокое, заросшее кустами ущелье с бурным ручьем черно-цементного цвета. С капитана спустили брюки и стянули трусы, усадили на неудобный, с острыми краями камень, раздвинули колени. Мужчина, зайдя сзади, навалился ему на плечи, а женщина с хряском припечатала каблуком его мошонку к камню. Капитан пошел лиловыми пятнами и забился. Когда он биться перестал, женщина вынула кляп у него изо рта. Он замотал головой, закричал, но мужчина, схватив за волосы, оттянул его голову назад, а женщина проворно сунула кляп на прежнее место. Они подождали еще минут пять, и женщина сказала: «Если будешь кричать, ударю еще раз. Если не будешь кричать, моргни трижды». Капитан моргнул. Кляп изо рта снова вынули, и женщина, присев напротив него, спросила: «Ты знаешь Рахима? » Капитан, подумав с полминуты, мотнул головой. Женщина снова сунула ему кляп в рот, и снова ударила – на этот раз не по мошонке, а по голени.

– Мы достаточно знаем и про тебя, и про Рахима, – сказала женщина. – Когда ты солжешь первый раз, я размозжу твои яйца о камень. Когда солжешь во второй, медленно выдавлю глаз. О том, что с тобой будет после третьей лжи, тебе лучше не думать. Так ты знаешь Рахима?

Когда она вынула кляп, капитан, не медля ни секунды, прохрипел: «Знаю».

– Молодец, – сказала женщина, улыбнувшись. – А теперь расскажи нам, сколько у Рахима было людей, кого и как он взял и куда повез и где его можно найти.

Капитан рассказывал, хрипя, обливаясь слезами и захлебываясь. Его ударили еще дважды. Один раз по голени, когда он, повторяя рассказанное в третий раз, запутался, а второй раз, когда сказал, что не знает, кому Рахим возит людей. Тогда мужчина сломал ему носком ботинка копчик. Когда стало ясно: ничего нового он больше не скажет, мужчина и женщина сволокли его к ручью. Там женщина аккуратно перерезала ему глотку, как режут глотки предназначенным для бешбармака баранам, и спустила кровь в расщелину между торчащими на краю ручья камнями. Потом женщина взятым из багажника топором отсекла капитану ступни, кисти и голову и сложила вместе с его одеждой в черный полиэтиленовый мешок. Тело сунули в ручей, защемили между валунов и для верности привалили сверху камнями. Мешок забрали с собой и, отъехав километров на пятьдесят, сбросили с обрыва в реку.

Рассвет Нина и Павел встретили в Ферганской долине, а к полудню уже колесили по Фергане, отыскивая место, где можно было бы отоспаться, отъесться и прожить несколько дней, не вызывая подозрений.

– Еще, Рахим-ага? – почтительно спросил юноша.

– Пожалуй, – согласился Рахим, и юноша налил ему из серебряного тонкогорлого кувшинчика терпкий зелено-желтый горячий чай, пахнущий жасмином. На веранду сквозь листву сада заглядывало пыльное жаркое солнце, отсвечивало на полированном дереве ажурных решеток. В ветвях разноголосо пели птицы, у самой веранды мелодично журчал арык. Шуршал и пришепетывал в листве несильный ветер. Под ногами юноши, разносившего чай, шелестел коверный ворс, и под ковром скорее угадывалось, чем слышалось глуховатое, старческое поскрипыванье половиц.

– Вы волшебник, достопочтенный хаджи Ибрагим, – сказал Рахим. – В этом доме всегда прохладно, какая б на улице ни стояла жара. Настоящее волшебство – прохлада здесь даже в звуках. Убери птичий щебет – сразу станет жарче.

– Ты мне льстишь, – сказал старик в шелковом темно-зеленом халате и белоснежной чалме, сидевший среди вороха атласных подушечек.

Лицо старика почти до глаз скрывалось под пышной, густой, ухоженной, седой до сивизны бородой. Кустистые седые брови почти смыкались с нею у висков. Старик выглядел очень важно. А когда, потягивая чай, прикрывал морщинистые веки, – почти безобидно.

– Я не преувеличиваю. Я нечасто встречал дома, похожие на ваш, а равные вашему – никогда. Это совершенство.

Старик степенно огладил бороду, поднес пиалу к губам, едва отпив из нее, поставил.

– Этот дом строил еще мой дед. Он строил его очень давно, и не здесь. Он любил говорить, что рай всякий носит с собой. Но почти никому не хватает сил, чтобы увидеть его в своей душе и освободить. Здесь я строил дом моих отца и деда двадцать лет. И еще двадцать лет ушло, пока этот дом повзрослел.

– Я хотел бы построить такой дом себе.

– Разве у тебя нет дома? – спросил старик.

– Дома? Нет. У меня крыша над головой. Не одна. Но я не вложил в них ничего, кроме денег. И там нет ничего, кроме денег. Они неживые.

– И под каждой из этих крыш тебя ждут женщины. И ты платишь им за то, чтобы они тебя ждали.

– Да, достопочтенный хаджи Ибрагим.

– У тебя плохая жизнь.

– Я не жалуюсь на нее.

– Ты воин, – старик усмехнулся. – Но еще лет десять, и твоя борода могла бы сравняться с моей.

– Я не ношу бороды.

На веранду вошел, почтительно склонившись, Теймураз и сказал: «Мы отвезли Марата к надежному врачу. Он говорит, повезло – сильное сотрясение, но кости целы. Через две недели будет на ногах».

– Выпей с нами чаю, Теймураз, – сказал старик.

– Спасибо, достопочтенный хаджи Ибрагим, – ответил Теймураз, поклонившись, и сел, сложив ноги, на ковер.

Юноша налил в пиалу чаю, поднес ему. Теймураз отпил немного, цокнул языком.

– Ах, какой чай.

– Как твой отец, Теймураз? – спросил старик.

– Он еще крепок, ходит сам.

– Аллах милостив, он дал твоему отцу длинную жизнь. Дал почтительных сынов и красивых дочерей.

– Хвала ему, – сказал Теймураз.

– Жаль, он не дал такого счастья мне. Одна моя надежда – Юсуф. Он как сын мне, моя родная кровь. Он еще так молод. И вы хотите забрать его у меня.

Юноша поставил на пол кувшин и выпрямился.

– Я уже достаточно взрослый!

– Помолчи, Юсуф, – сказал старик. – Ты еще глупый ребенок. Тебе только в солдатики играть.

– Для ребенка он очень хорошо стреляет, – сказал Рахим.

– Алик стрелял лучше. Он за двадцать шагов выбивал пулей донце винной бутылки. Через горлышко. И где он теперь?

– Нам не повезло.

– Но ведь раньше тебе везло. Ты стареешь, Рахим.

– Может быть. Но такого, поверьте мне, достопочтенный хаджи, я не видел никогда в жизни. А я видел многое. Человек не может так, не способен на такое. Если бы он был в два раза легче и вдвое меньше при той же силе, все равно это невозможно. Если бы не Теймураз, он бы всех нас прикончил.

– Мне повезло, – сказал Теймураз, – он меня не принял в расчет. Наверное, посчитал нас с Рустемом обычными пассажирами.

– Что с ним сейчас? – спросил старик.

– Лежит как тряпка. Ни разу еще не поднялся. Глаза открыты, но ни на что не реагирует.

– Вы покалечили его?

– Нет, Теймураз ударил его один раз, потом ему вкололи снотворное, не слишком много. Пульс проверяли – как у спящего, глаза на свет реагируют, но весь как тряпка.

– И ты говоришь, не видел такого? Я видел такое и здесь, и во Вьетнаме. Это истерический припадок. Амок. И последействие.

– Он вел себя совсем обычно. Раздражение, усталость, немного страха, – обычное для пассажира, выброшенного ночью из поезда. Он и за нами не следил. Не заметил, как Марат сунул ему в рюкзак пакетик с героином, а когда увидел, что Марат его вытащил… Он не похож на убийцу. Он вообще, не похож на тренированного человека. Он не так двигается, не так смотрит. Я когда его увидел, подумал – пустышку нам подсунули.

– Но разве тебя Третий не предупредил?

Рахим ничего на это не сказал. Допил чай, задумчиво посмотрел на золотистую арабскую вязь по ободку.

– Во Вьетнаме, – сказал старик, – мы научились не подпускать к себе никого. Научились на собственном горьком опыте. Мой старший оператор так и не поверил, что самбо его не спасет. Тщедушный, метр пятьдесят, вьетнамец голыми руками вырвал у него печень. Третий предупредил тебя, но ты не поверил. Я скажу тебе, почему. Мы слеплены из дел этой жизни. Своих дел. Глины, из которой слеплен он, в тебе нет. Ни грамма. Увидев этого человека, ты поверил себе. Это нормально. Ты не дожил бы до своих лет, если бы не верил себе. Но любая сила рано или поздно оборачивается слабостью.