Поначалу Оля смотрела, как он пишет. Но вскоре перестала. Иногда ходила с ним наверх, иногда сидела рядом, рисовала сама, а чаще бродила неподалеку, собирала цветы и какие-то травинки. А когда он оставался внизу, приносила лепешки и чай, или кусок вареной козлятины, или миску плова. Юс, оторвавшись от созерцания, все тотчас жадно поедал и выпивал. Он по-прежнему очень много ел, не толстея, и через полчаса после еды снова хотел есть, будто откармливал огромного паразита внутри. Всякий раз, заканчивая работу, показывал Оле, и она согласно кивала, говорила, что отлично, а через минуту уже говорила о чем-то другом, будто тут же забывала. Хвалила искренне, но когда Юс, обидевшись, стал тыкать пальцем, спрашивая: «Ну посмотри, разве ты бы здесь вот так сделала? А может, лучше вот так? », она пожала плечами. И сказала: это замечательные рисунки, великолепная техника, но она так никогда рисовать не будет, и не хочет – не только так рисовать, но и видеть так, и знать, что видеть так можно, не хочет. Нелюдские они какие-то. От них ощущение блевотины в глазах.

Больше они о рисунках и рисовании не говорили.

Однажды, лежа на расстеленной у ручья кошме, он сказал ей: «Знаешь, я не хочу, чтобы ты уезжала».

– Отсюда? – спросила она.

– От меня, – ответил он и увидел, как она покраснела, от шеи до щек, только остался белым шрам. И в этот шрам он поцеловал, и гладил ее теплые волосы.

Юс не видел, как приехал Семен. Юс в то утро поднялся на отрог Диамира посмотреть на спрятанное в выглаженной ледником долине озерко. Озерко почти ничего не отражало – ни камней, ни неба, и от втекающего в него ручья ползла по нему цементная муть. Юс подумал, что зря поднимался и, обернувшись на гребне, увидел ползущее вверх по ущелью пыльное облачко. Побежал вниз, прыгая с камня на камень, скользя по мелким осыпям. Рванул через кусты напролом. Исцарапанный, мокрый после того, как поскользнулся в ручье, прибежал к летовке, – и увидел Шавера, задумчиво смотревшего вниз. Выкрикнул: «Где? Где? » Шавер пожал плечами. Махнул рукой вниз.

– Там. Семен приехал. Торопился.

– Как же? – спросил Юс растерянно. – Как же так быстро?

– Торопился очень, – терпеливо объяснил Шавер – Торопился-запылился. Ему ж сегодня еще до Соха, самое малое. А это – ого-го. Все, домой твоя Оля едет. Едет-прибудет. Завтра-послезавтра на самолет и – у-у-у, – Шавер взмахнул руками, показывая, как именно самолет «у-у-у».

– Хоть бы дали попрощаться.

– А чего, сказали бы что-нибудь, чего за столько времени не выговорили? – удивился Шавер. – Встретитесь, так еще скажете.

– А может, кто-то просто не хотел, чтобы я был рядом, когда ее увозят? Чтобы не захотел поехать с ней?

Шавер посмотрел на него испуганно.

– Да чего ты, командир, ну откуда мы знали, куда тебя с утра понесет? А тебе с ней никак нельзя, ты забыл разве? Должок за тобой. Помнишь, ты клялся? Семен тебе и передал: туда тебе пора, за перевал.

– Зачем?

– Откуда мне знать, зачем. Семен говорил, ты знаешь. Нас с Каримжоном просил – довезите, мол, до Алая, а дальше сам он. Завтра и поедем.

– Завтра?

– Да. Семен говорил, большое там дело. Ты там нужен. Зовут тебя. Да ты и сам, что, начальник, не видишь? – Шавер ухмыльнулся.

Юс посмотрел на свои исцарапанные о кусты руки, – и увидел, как с правой ладони, которою схватился за колючие кусты, выбираясь из ручья, оттуда, где остался тонкий шрам от ножа, – сочится кровь.

Есуй заметила их издали. Они чуть ли не бегом спускались по склону, отмахивая лыжными палками, перескакивая с камня на камень. Спустились на поляну и прямиком к ней. Молодые ребята, лет по двадцать пять, заросшие щетиной, с ввалившимися щеками, в белых пятнах противосолнечного крема на лице. Первый, высокий, тощий, с банданой на голове, встал перед ней, тяжело дыша, обвиснув на палках, выдохнул: «Что там такое? Чего стреляли? »

– Воевали немного, – ответила Есуй, сосредоточенно заштриховывая горный склон на рисунке. – Польше не воюют.

– Кто? С кем? Что, туристов грабили?

– Нет, – ответила Есуй. – Воевали. Теперь уже нет. Туристы все целые и невредимые. Но больные.

– Как? Чем?

– Похмелье. Второй день пьют. Я приказала выдать весь запас коньяку.

– Ты? Приказала выдать? Ты кто?

– Я этой войной командовала.

– Да ты что, издеваешься?

– Нет, – сказала Есуй. – Видишь тех двоих с винтовками на краю поляны? Это моя охрана. Кстати, ты случайно не Володя, у которого лопоухий дружок по имени, кажется, Леха? Он тебя похоже описывал. Сказал, ты на горе.

– Да, я, – ответил Владимир, – а в чем дело? Что-то с Лехой?

– Нет, – сказала Есуй. – Не с ним.

– С Олей? Скажи, что-то случилось с Олей? ?

– Ну, не торопись никуда бежать. Тебе ее уже не догнать, она в надежных руках.

Второй подошел наконец, сбросил с плеч рюкзак, спросил: «В чем дело? »

– Кто это? – спросила она.

– Это Витя, – ответил Владимир.

– Скажи ему, пусть идет в лагерь. Разговор касается только нас.

– А кто она такая тут командовать? – спросил Витя.

– Знаешь, Витек, как я понимаю, она именно та, кто сейчас командует тут. Ты не выпендривайся. Ты иди. Там все нормально внизу. Извини. Хорошо?

– Ладно, я пойду, – сказал Витя угрюмо. Вскинул рюкзак на плечи и пошел, мерно отмахивая палками.

– Что с Олей? Она жива?

– Жива и, насколько я знаю, здорова. И, скорее всего, весела. Я уже сказала, она в хороших руках. Даже очень, – сказала Есуй мечтательно. – Не злись. Где она, я тебе не скажу. Во-первых, потому что точно не знаю сама, а во-вторых, даже если бы и знала, не сказала бы. Ты только дров наломаешь. Что-то мне подсказывает: встретишь ты ее дома как-нибудь по осени, в вашем родном Новосибирске.

– Но как же это? Кто?

– Ты его знаешь.

– Этот маляр? Которого она встретила в поезде? «Ага, – сказала себе Есуй. – Все-таки пришел, увидел, победил».

– Да, – сказала она вслух. – Его зовут, кажется, Юзеф. Он интересный человек. Художник, кстати. Впрочем, я тоже. Тут наши интересы полностью совпадают. Как и в кое-чем другом. Да. Я очень удачно тебя встретила.

– Почему же?

– Ты уже с горы?

– Нет, это акклиматизационный выход был. Мы по-альпийски хотим идти.

– А когда?

– Послезавтра.

– Возьмете меня с собой? – вдруг спросила Есуй, ожидая, что он удивится, спросит, шутит ли она, ходила ли она раньше, или еще что-нибудь в том же роде. Он не удивился. И не спросил.

– Возьмем. Только мы идем налегке. Завтра к вечеру – в Верхний, а послезавтра с утра – от и до.

Телохранители шли за ней почти до взлета на перевал Крыленко. Хотели идти дальше и, наверное, много б еще прошли, хоть и с винтовками за плечами. Им приходилось отгонять украденных яков через такие перевалы, и тропить на них снег, охотясь за одиночками-несунами, на свой страх и риск, без караванной охраны и налогов тащивших наркотики из-за гор. Десятки несунов мерзли и срывались, и падали в трещины, а большую часть остальных брали охотники, стреляли в ползущие по снегу точки, а потом обыскивали закоченевшие трупы. Если труп не совсем еще смерзался, вспарывали живот, – самое дорогое, героин, несуны часто заклеивали в пластиковые мешочки и заглатывали. Плетясь позади – неторопливо, размеренно, телохранители походили на стервятников, поджидающих, пока выбивающаяся из сил жертва перестанет барахтаться. Есуй чувствовала их взгляды, тупо-терпеливые, знающие – деться некуда, здесь не живут, только подыхают в камнях и снегу, – и в конце концов приказала им идти вниз и ждать в лагере. Если муть, качающаяся в голове, пьяным свинцом затекающая в ноги, окажется сильнее, то пусть хоть они этого не видят. Пусть видят только юнцы, упрямо бредущие наверх. Ведь они только и ждут, когда она сдастся, выблюет завтрак в снег.

С ними пошел Леха. Владимир не отказал и ему. Он думал: когда Есуй сдаст и повернет, – еще с перевала ли, или с бесконечного, унылого хребта, полого ползущего до вершины, – Леху можно будет отправить вниз вместе с ней, сопровождать. Но Леха все чаще садился в снег, а потом у него пошла носом кровь, и сопровождать его вниз пришлось Вите, у которого мерзли ноги в слишком тесных ботинках. А она шла, и минуты склеивались в длинные, раздирающие нутро часы, бесконечная наждачная лента, жгло сквозь маску солнце, шаг за шагом в позвоночник будто втыкался раскаленный гвоздь. Впереди, будто веревка, тянулась полоса следов, и желто-синий, угловатый комок мельтешил впереди. Она не стискивала зубы, – боли хватало и без того. Жившие в долине смеялись над альпинистами. Они не видели никакой красоты в мертвом льду и камнях и не любили высоту. Они с самого рождения знали: там – не живут. Там выкашливают клочки промерзлых легких, и солнце рвет кожу, а ветер – душит. Только пресытившись изобилием жизни вокруг, можно захотеть идти сюда, умирать здесь. Расточительная глупость. Но ей хотелось узнать: что будет, когда она дойдет? Облегчение от знания того, что не нужно больше идти вверх? Радость оттого, что дошла? Куда – на пятачок снега с обрывами со всех сторон?