Анатолий спит. Он тихо, почти неслышно посапывает, преодолев обиду. В нём много скопилось боли. Сколько раз он протягивал к ней руки, а она — отводила их! Он спит.

День сменяется днём.

Человек просто живёт — в своём привычном ритме. До каждой трещины знакомый асфальт по дороге к автобусной остановке. До каждой веточки знакомы деревья. И то, что она делает ежедневно, знакомо. А оглянешься, и получается: вроде ты уже прожил большой кусок жизни. Больные или любовь — смысл её единственной жизни? Что не так в её отношениях с Анатолием?

Катерина полюбила гулять. Оставив Катюшку на Анатолия, бродила по городу. Окружённая толпой, была одна.

Дома есть тёплые и есть холодные. Прижмётся к стенке тёплого дома, согреется. Остановится около холодного дома, озноб пройдёт по позвоночнику — иди отсюда.

Между домами нашла садик. Четыре дерева, скамья, голые прутики кустов. В центре прутик и дерево — неожиданный праздник. Сколько людей здесь, под этими ветками, прятались от своей жизни?!

Нравилось ей стоять посреди проспекта. Подземные переходы она терпеть не может, а вот стоять в самой середине улицы и смотреть сначала влево — откуда на неё машины идут, фарами освещая её и делая значимой, будто она на сцене стоит, а потом вправо — теперь машины от неё уходят, как жизнь, мигая красными глазами, прощаясь.

Дома тепло, уютно, чисто. Дома — Катюшка и Толя. А ей плохо дома. Какая-то сила гонит её из дома прочь — к огням города, к непрекращающейся жизни, к запрятанным между домами деревьям и кустикам. У неё есть всё. А дыхания нет.

Подошла к дому. Около будки телефона-автомата плачет женщина.

— Что с вами? — спрашивает Катерина, полуобнимает её за плечи, надевает на голую шею свой шарф, ведёт её к автобусу, едет вместе с ней в больницу.

Долог разговор с дежурным врачом. Женщина права — надежды нет, сын обречён.

Вот в такой ситуации что делать? Больница — хорошая, врачи — хорошие. Если не могут помочь они, как поможет она, врач другой специальности?

— Дайте мне адрес вашей невестки.

Поздно ночью, добравшись наконец до дома, она пишет письмо незнакомой, чужой женщине:

«Я врач и мать. И вы — мать. Вы ничего не знаете о своём будущем и о будущем своего ребёнка, какая судьба кому уготована?! Прошу Вас просьбой матери: привезите сына к отцу и бабке, не лишайте последней радости несчастных людей. Заверяю Вас как врач — Ваш муж не заразен, он облучён, и процесс распада происходит только в его организме. Если Вы — человек и мать, приезжайте».

Когда, наконец, она ложится, Анатолий ещё продолжает работать.

Катерине жалко его — это чувство над всеми вопросами и ощущениями. Голова освещена оранжевым светом, распушены волосы, розовая щека.

— Толя, ложись спать» — зовёт она. — Я не хочу лишних денег, мне ничего больше не нужно, у нас всё есть. Нельзя полночи чертить, ослепнешь! Иди же! Я не могу без тебя уснуть.

Не может она уснуть ещё и потому, что видит рыхлое, измученное лицо матери и бледно-жёлтое сына. И звучат строки Ахматовой:

Сын Ахматовой — в тюрьме, на тонкой нити жизни и смерти, этот — умирает от неизлечимой болезни. Но страдания матерей — те же.

Покорно Анатолий ложится, обнимает её, растворяя в ласке страх перед подступающей смертью хорошего человека, делает вид, что задрёмывает, а когда она уже на самой грани глубокого спасительного сна и не сумеет больше сделать ни одного движения, ни слова сказать, встаёт и садится к столу. Она знает, он снова чертит, но она уже спит и позвать его, окликнуть не может.

Как, когда совершился в ней перелом? Под фарами ли машин, или под голым, зимним деревом на скамейке в крошечном садике, зажатом домами, или по дороге из клиники, когда она размягчена разговорами с больными, или в больнице, куда кинулась спасать человека, или за письмом к незнакомой женщине, она не знает, но Анатолий неожиданно расположился в том же ряду, что и больные, и Катюшка, и она в себе ощутила ответственность за него. Если она хочет спать спокойно и не мучиться угрызениями совести, она должна начать заботиться об Анатолии. Не в ответ на его заботы, не в благодарность, а просто потому, что он — в ряду самых близких ей, самых главных, самых родных людей, за которых она отвечает.

У каждого человека есть то, что он любит, то, без чего он не может, и то, чего он терпеть не может. Она любит разговаривать со своими больными, она терпеть не может ходить по магазинам.

В день, когда у неё не было приёма больных, совершенно неожиданно для себя, она вышла из клиники в три часа.

Белый день. Белый — потому, что обычно она уходит в восемь, а сейчас ещё светло. Белый — потому, что засыпан снегом. Белый — потому, что небо — белое, куполом прикрыло город.

Анатолий — самый лучший из всех, кого она знает. Он не современный. Он жертвенный. Он зависит от неё, как Катюшка.

Нельзя в жизни только брать. Нельзя привыкать к тому, что чья-то жизнь отдана в откуп тебе.

Благодари его. Думай о нём. Люби его.

Никакого дня рождения у Анатолия нет. Но пришёл момент, когда надо сделать ему подарок.

В справочном бюро ей сказали, что есть мебельный комиссионный на Смоленской набережной. Она села в автобус и через несколько минут была в магазине.

Она купит Анатолию уютное кресло. В нём Анатолий будет отдыхать после тяжёлого рабочего дня, читать, смотреть телевизор. Видеть не может она жесткого стула перед обеденным столом. Стол — тот самый, за которым когда-то женихи пили чай. На нём Анатолий чертит свои чертежи.

Он сядет в кресло, расслабится и наконец отдохнёт! — навязчиво повторяется одна и та же фраза.

Нет, она купит ему книжные полки. Стеллажи у него есть, он сам сделал их — всю стену закрыл! — но книг у него больше, чем места на стеллажах: лежат пачки в тёмной комнате.

— Что вам? — неожиданно окликнул её подслеповатый, с очень сильными стёклами, невысокий человек. — Я вижу, вам что-то нужно.

— Кресло, полки…

— Жаль, — пощёлкал языком старичок, — этого сегодня нет. А стол вам не нужен?

— Какой стол?

— Уникальный! — Старичок оживился, расправил плечи, даже ростом стал выше. — Красное дерево, конец девятнадцатого века, вместительный, такого второго нет!

Как же о столе она не подумала? Анатолий работает за кухонным или обеденным столом, карандаши и то негде спрятать.

— Давайте! — выдохнула Катерина. — Беру.

— Да вы посмотрите, вдруг не понравится?

— Понравится.

Пять рублей сверх! И пойдёмте в поднял.

— Согласна. — Катерина раскрыла сумочку.

— Да подождите вы сорить деньгами! Посмотрите сначала.

Старичку очень хотелось совершить всё, как полагается.

Это был старинный, антикварный старичок, артист своего дела. Он любил вещи и хотел, чтобы покупатель полюбил их так же, как любил их он, со сложной и тревожной судьбой прошлого. Он хотел, чтобы над прекрасным произведением искусства поохали и поахали. А Катерина хотела разрушить его радость от встречи со стариной — спешила всучить деньги и забрать стол.

Но, увидев несчастные подслеповатые глаза старинка, наконец, поняла, что должна сделать, и послушно пошла за ним в подвал. А когда увидела, что ей предлагают, — ахнула. В самом деле стол — уникальный: большой, гордый, «породистый», с широким простором поверхности под крышкой для готовых и неготовых Толиных чертежей, с шестью большими, удобными красивыми ящиками в двух тумбах, с мелкими ящичками посередине — для писем, карандашей, линеек, ластиков, чернил, скрепок, с таинственными тёмными знаками-узорами, наверняка что-то значащими, но навсегда теперь неразгаданными. Вряд ли сохранился даже прах великого краснодеревщика — развеян революциями и войнами!