Ермоленко засуетилась, вытащила из сумки большую коробку с конфетами, сунула в руки Катерине.

— Мне ничего не надо!

Первое время она краснела, мучилась, когда пациенты приносили ей духи, конфеты, цветы, а теперь привыкла — будто так и надо: привычно засовывает подарки обратно в сумки и даже улыбается при этом.

— Я понимаю, вы искренне, вы от всей души, но ещё раз что-нибудь принесёте, лечить не буду. Вы хотите, чтобы я наживалась на чужих страданиях?

Начать исследование — дело нехитрое. Главное — провести их тщательно, хорошенько обдумать результаты и попробовать найти выход.

А ситуация — безысходная. Поздним вечером, в своё ночное дежурство, сидит Катерина в кабинете, разложила, как пасьянс, анализы, графики, рентгеновские снимки.

Ермоленко Евгения Петровна. Гормоны — норма, анатомических отклонений нет… Говорит, лечилась прежде. А от чего лечилась, если отклонений нет? Возраст критический. Похоже, слипшиеся трубы.

Если дело в трубах, спасение одно — опeрация.

Но… — блёклые щёки, мелкие штрихи морщин возле губ и глаз, на лбу — увядшая кожа. Где же ты была, голубонька, раньше? Женщин за тридцать не любят брать на операцию.

Что же делать? Провести ещё исследования. Если — трубы, попробуем гидротубацию.

Вспоминая свою юность, Катерина удивлялась — юности как таковой не было. Наверное, из-за Борьки. Катерина не проводила время с одноклассниками и однокурсниками, не участвовала ни в каких школьных и студенческих вечерах. Задушевных подружек, с болтовнёй по телефону, с прыгалками-классиками, у неё не было. Она всегда спешила домой — к Борьке.

Пока она нужна была Борьке, а нужна она была ему ежеминутно до его пятнадцати лет, ни о каких подружках и речи возникнуть не могло. И, только когда Борьке исполнилось пятнадцать, её жизнь круто изменилась — Борька записался в физический кружок и стал пропадать там, а Катерина впервые осталась сама с собой. У неё была теперь только клиника.

Работали в клинике в основном женщины. В суете ежедневных дел, замученные семейными обязанностями, на новые контакты шли тяжело. И Катерина не стала ломиться в чужие двери, в ординаторской старалась не задерживаться, уходила к больным, на совещаниях никогда не выступала, чтобы не подумали, что она хочет обратить на себя внимание, — она была вне людей, и люди были вне её.

Одиночку, очертившую вокруг себя круг, приветливой улыбкой откупавшуюся от коллег, заметила не сразу. Понадобилось два года, чтобы Катерина осознала: Тамара Поликарповна дежурит под Новый год, Восьмого марта, Первого мая — в праздники. Одиночка не производила впечатления одиночки. Глаза восточной красавицы, большой нос, чётко очерченные, крупные красивые губы. Тамара не была красива, а запоминалась. Даже то, что она была полной, её не портило. При этом походка у неё была лёгкая, шаг неслышный.

Больные радуются встрече с ней.

У Тамары нет никого, раз она работает в праздники, а у неё — три жениха.

Не раз хотела пригласить Тамару к себе на праздник. Танцы можно устроить. Правда, Катерина не представляла себе, как будет танцевать с Юрием при Всеволоде, а с Всеволодом — при Юрии. Пригласить-то Тамару хотела, а язык почему-то не поворачивался пригласить. Что, если женихи выкажут Тамаре равнодушие? С какими глазами они встретятся на работе?! Нет уж, лучше активности не проявлять. Катерина издали наблюдала за Тамарой, в любой миг готовая к общению, но первая проявить активность не решалась.

Тамара пришла к Катерине сама.

Но прежде произошло событие, которое изменило её жизнь.

К ним на практику прислали студентов шестого курса.

Коля вошёл впервые в ординаторскую, как входят в праздничный зал. Тоненький, как лозинка, нервный, глазастый, с узкими длинными пальцами. Он огляделся и взглядом сразу пристыл к Тамаре. Стоял и смотрел на неё, а потом подошёл к ней.

— Здравствуйте! Я хочу работать под вашим руководством. — Сказал и сильно побледнел, но повторил ещё раз, звонко, на всю ординаторскую: — Я буду работать только под вашим руководством!

Непонятно по какой причине, Колю все дружно полюбили. Почему-то прозвали его Аспирантом, хотя в аспирантуру он в то время вовсе не собирался.

Практика длилась месяц. И весь этот месяц он старался быть всё время рядом с Тамарой. Вместе с ней обследовал больных, пристраивался рядом с ней — записывать истории болезней… Операции делал только в её присутствии, под её руководством. Вместе с ней обедал.

Тамара перестала дежурить по субботам и воскресеньям. Врачи, привыкшие к тому, что она легко подменяет их, вынуждены были дежурить сами.

Тамара не ходила — летала, каждую минуту звенел её голос: «Здравствуй!»

Казалось, только это слово и существует для неё теперь, к месту и не к месту — «Здравствуй!».

Но практика кончилась.

Странно было видеть Тамару одну в ординаторской, в коридорах клиники, во время операций. Первое время ещё сохранялось в ней радостное возбуждение, но постепенно начала она худеть, глаза становились всё больше и печальнее.

Катерина недоумевала. Неужели Аспирант бросил её? Так непохоже на него!

Тамара пришла к ней сама. Пришла в день Катерининого дежурства.

Поджав ноги, сидела Катерина на диване и читала Воннегута. Маленькая лампа освещала только часть дивана. Была поздняя ночь, больные и медсёстры уже давно уснули.

Скрипнула дверь. Катерина вздрогнула от неожиданности. Напряглась, пытаясь разглядеть, кто же возник в дверях.

— Простите, можно? Я не позвонила, я лучше так… Мне нужно поговорить с вами.

Ничем не выразила Катерина своего удивления, хотя появление Тамары в ночное время показалось ей очень странным.

— Садитесь, — Катерина опустила ноги на пол.

Тамара послушно села и долго молчала.

— Мне тридцать пять лет. — Снова замолчала. И Катерина тревожно ждала, что случилось? — Ему двадцать два, — сказала наконец. Снова замолчала.

Сидела Тамара боком, так, что большой нос был виден от самого своего корня, от тёмных, почти сросшихся бровей, до острого кончика. Билась на виске жилка, подрагивали губы.

— У меня унылый старый нос, — сказала, словно подслушала Катерину, Тамара. — У меня волосатые руки и ноги. А он говорит, я самая красивая. Я не умею разговаривать с людьми, а он говорит, я самая умная. Он же меня не знает, а узнает — разочаруется. В общем, он хочет ребёнка, а у меня ребёнок не получается, — на одном дыхании договорила Тамара и опустила плечи — словно повисла на своём позвоночнике, скорбная и тихая.

Почему она пришла именно ней, Катерине, к девчонке, а не к опытным врачам — светилам, работающим в клинике более тридцати лет?!

Катерина ждёт, что Тамара ещё скажет. И Тамара снова говорит, бесцветным, равнодушным голосом, словно не о самом главном для себя:

— Мне тридцать пять лет. Если бы я родила… пусть он уходит… он не нужен. У меня унылый старый нос, я разглядывала себя. Берёшь в руки зеркало, подходишь к большому… когда смотришь прямо, не видно, а сбоку — смотри! Рожу, и пусть уходит… От него останется память. Вы скажите, что он во мне нашёл? Может, он издевается надо мной? Он говорит: я — богиня. Ноги целует. А они волосатые…

Тамара — не взрослая, это она, Катерина, — взрослая, должна утешить, должна спасти.

Почему не получается ребёнок?

Все последние дни Катерина чувствует себя странно: тяжёл и болезнен правый бок, незнакомы и непослушны ноги, всё время подташнивает.

Домой идёт Катерина еле-еле, с опаской прислушиваясь и приглядываясь к стремительной жизни города, равнодушная к вялому дню с крупными мокрыми хлопьями. Не о доме думает, не о сегодняшней встрече с женихами, не о Борьке, перед ней Тамарины, чуть навыкате глаза, глаза Ермоленко. Жалобные глаза.

Может быть, подспудно живёт в Катерине страх, что она тоже женщина нездоровая?! Здоровых женщин вокруг неё нет!