– Я поиздержался, Дювалье, вам придется взять расписку или закладную на Оринду.

– О нет, мой дорогой друг! Пришло время платить наличными. Расписка ваша ничего не стоит, потому что денег под нее вы все равно не соберете, а старая запущенная плантация ничего не даст. Позвольте сказать, что вы все время проигрываете и остаетесь мне должны, а играете рискованно, не принимая во внимание ваши стесненные обстоятельства. Вы ведете себя бесчестно, мистер, и оскорбительно по отношению ко мне. Итак, я вас спрашиваю: собираетесь ли вы отдавать мне долг чести?

Клей почувствовал страх. Впервые Дювалье отказывался брать расписку или закладную.

Но у него больше ничего не было. Только собственная жизнь.

У Дювалье хватит наглости потребовать сатисфакции по принципу «око за око», особенно в том случае, если речь идет о богатых плантаторских семействах. Но в Новом Орлеане все были в курсе того, что брат его вернулся и умыкнул денежки.

Клей рассчитывал на Гарри, на то, что щедрость его не оскудеет по крайней мере до той поры, пока не оскудеет его же козлиная похоть, и все было бы по его, Клея, желанию, если бы не вмешательство брата.

Клей делал ставки, рассчитывая на деньги Гарри, а еще раньше – на деньги, оставшиеся ему в наследство, и Дювалье не препятствовал ему в этом, хотя результат знал заранее.

– Ну, друг мой? Чем будешь расплачиваться? – терпеливо переспросил Дювалье. Терпеливо, потому что ответ знал заранее.

– Я, – у Клея слова застревали в горле, – я пока ничего не могу сказать. Мне надо вернуться в Бонтер. Там должно быть что-то, если мой брат и в самом деле такой оборотистый, каким пытается себя представить. Может, он уже заработал какую-то сумму, чтобы дать мне аванс.

– Откуда? Насколько мне известно, урожаи трех ближайших лет уже заложены. Монсеньор Клей, не делайте из меня дурака!

– Брат сообразительнее меня. Может, он и сумел выжать из плантации кое-что. Потом, я всегда могу обратиться к матери...

– О да, к бедной многострадальной Оливии. Я в курсе всего, месье Клей. О финансовом положении вашей семьи я знаю не меньше вашего.

Клей понял, что он мертвец.

– Вы должны позволить мне попытаться, – сказал он, надеясь, что просьба эта звучит не как мольба. Но он и сам знал, что деньги взять неоткуда.

Тем не менее Дювалье оказался не чужд состраданию. Он понимал, что человек должен сделать последнюю попытку. Он также знал, что месье Клей не сможет убежать от последней расплаты.

– Хорошо! Даю вам две недели на то, чтобы раздобыть деньги. Целых две недели, и ни дня больше. – Он щелкнул пальцами, подзывая телохранителей, которые сопровождали его повсюду.

Две недели!

Он умрет. Клей знал, что умрет, и не понимал, зачем выпросил эти две недели, когда мог остаться в Новом Орлеане и сделать последнюю ставку – на собственную жизнь, и проиграть тут же.

Но так или иначе, он провел ночь у дорогой проститутки, которой не смог заплатить, а утром с шиком позавтракал в отеле, заказал экипаж и неспешно, с ленцой, что должно было внушить впечатление, будто он ничем не озабочен, поехал в Бонтер.

Найрин слышала, как они ругались. Почти каждое слово отчетливо доносилось до спальни.

– Я не могу оставаться в этом доме, под одной крышей с этой потаскухой, – голос Питера дрожал от гнева, – ты был похож на кабана в гоне, видел бы ты себя, видел бы ты ее глаза...

– Будь ты проклят за то, что подглядывал! Я собираюсь на ней жениться, так что заткни свой грязный рот! Ты сын мне, а не судья, и я не позволю тебе чернить Найрин.

– Куда дальше! Да тебе любой скажет...

– Верно! Она невинная, целомудренная женщина, и я намерен дать ей свое имя.

– Она шлюха, и все это знают!

Шум – удар. Должно быть, Гарри толкнул сына и тот ударился об стену.

– Ну-ка повтори, сын...

– Она расчетливая грязная шлюха, и если бы я ее захотел, она сегодня же была бы в моей спальне.

Звук пощечины.

– Ты прав, сын, ты не можешь оставаться в этом доме. Убирайся немедленно!

Господи, она и впрямь испугалась и решила вмешаться, пока не поздно.

– Гарри, пожалуйста, не надо, не надо поспешных решений...

Найрин встала между ними. Мужчины тяжело дышали и раскраснелись от ярости. Оба готовы были убить друг друга.

– Гарри, послушай, не надо, дорогой. Подумай, что скажут люди?

– Ладно! Пусть будет по-твоему. Но только до тех пор, пока он не найдет себе пристанище. На мои деньги пусть не рассчитывает. Ты слишком добра, Найрин. Легко прощаешь его после того, что он о тебе говорил.

– Он твой сын, Гарри. Я не могу допустить, чтобы ты выгнал его из дома из-за меня.

Гарри посмотрел на Питера. Сын вернул ему взгляд – тяжелый, непрощающий. Он презирал Найрин за кошачью изворотливость и лживость.

– Ты уедешь, – решительно резюмировал Гарри, глядя на Питера. – Даю две недели. А потом, как бы там ни было, ты съезжаешь.

Питер весь свой гнев излил на Найрин.

– Ты, сука, держись от меня подальше! Я скорее убью тебя, чем дам себя поцеловать.

– Ловлю на слове, – промурлыкала Найрин.

Питер резко развернулся и ушел. Она смотрела ему вслед, изнемогая от желания.

– Ловлю тебя на слове, голубчик, – прошептала она еле слышно.

Прошла неделя. Семь дней, проведенные в возбуждении такого накала, что все остальное словно прекратило свое существование.

Флинт не отпускал ее. Он не мог допустить, чтобы что-то скрывало ее наготу, он хотел, чтобы она была доступна ему постоянно. Он никогда не уставал любоваться ею, и Дейн обнаружила, что ей нравится выставлять себя ему напоказ. Изабель, играющая своей властью.

Все в ней его возбуждало. Флинт мог проводить часы, только целуя ее и не касаясь, и лишь от поцелуев он становился твердым как камень.

Она могла сидеть у него на коленях, сжимая бедрами его горячий и твердый орган, подставляя рот для поцелуев и соски для ласки. Дейн нравилась эта позиция – она могла одновременно играть с ним и чувствовать себя наездницей, а он мог шептать ей на ухо любовную чепуху.

– Твои соски такие вкусные, – шептал он, сжимая их между пальцами и чуть оттягивая. – Мне нравится их трогать, мне нравится сосать их, я не хочу, чтобы ты их укрывала от моего взгляда. Никогда не прячь их, слышишь!

Дейн стонала от наслаждения, вызванного его речами и действиями.

– Ты хочешь держать меня голой пленницей всю оставшуюся жизнь, – бормотала она, – чтобы я только об этом и думала. – При этом она брала в руки его возбужденную плоть и начинала ласкать.

Слова и ласки приводили к тому, что они начинали медленный и томительно-приятный подъем к пику страсти, неизменно приводящий к полному взаимному удовлетворению.

А потом, через два или три часа, все начиналось вновь, с той разницей, что на этот раз страсть была бурной и жаркой.

Дейн стала пленницей гарема, состоящего из одной наложницы, и залогом ее власти было неутолимое желание ее мужа – желание, лишь к ней обращенное.

Но она знала, что они не могут пребывать в этом королевстве страсти вечно. Но когда он отопрет дверь, Изабель останется властительницей, наделенной той же силой, и даже большей, чем была у нее до этого.

Это произошло раньше, чем она ожидала. В тот же вечер, после раннего ужина, к которому и он и она едва притронулись, после очередного сеанса чувственности. В дверь настойчиво постучали.

– Флинт! Ты меня слышишь? Открой!

В голосе Оливии было нечто такое, что оба поняли – на этот шаг женщину могло подвигнуть что-то очень серьезное. Итак, что-то произошло. Что-то ужасное.

Он выскочил из кровати и бросился в соседнюю спальню.

– Одну минуту. – Флинт торопливо искал, что бы на себя накинуть. – В чем дело?

Мать окинула взглядом его взъерошенные волосы, небритый подбородок и голую грудь. Оливия не одобрила его поведения.

– Пора возвращаться в реальный мир, Флинт. Клей приехал домой, захватив с собой сундук с вещами Дейн. Через час жду вас обоих внизу, потому что говорить с ним один на один не могу. Слышишь меня? Клей вернулся. Он промотал все деньги в Новом Орлеане, а идти ему больше некуда.