Когда кавалькада проезжала по сосновому лесу у границы владений барона, послышался собачий лай, и вскоре из чащи появилась Иоланта де Фуа, которую сопровождали дядюшка-командор и двое-трое кавалеров. Тропа здесь была узкой, и всадникам едва удалось разминуться, хотя и те, и другие изо всех сил сдерживали коней. Лошадь Иоланты шарахалась и норовила встать на дыбы, а наездница задела юбкой юбку Изабеллы и, покраснев от досады, принялась выдумывать замечание поязвительнее.

Изабелла была выше подобных вещей; ей и в голову не пришло отплатить Иоланте за презрительный взгляд и слова «бродячая комедиантка», брошенные однажды едва ли не на этом же месте. Вместо этого она спокойно и приветливо поклонилась мадемуазель де Фуа, которая, буквально закипая от бешенства, вынуждена была ответить легким кивком. А барон де Сигоньяк с невозмутимым видом отвесил ей учтивый поклон, и в глазах бывшего тайного обожателя Иоланта не заметила ни искры прежнего чувства. Яростно хлестнув лошадь, она унеслась галопом, увлекая за собой свою свиту.

– Клянусь Венерой и Амуром, – весело посмеиваясь, заметил де Валломбрез, обращаясь к маркизу де Брюйеру, – до чего же хороша, только чертовски строптива и сердита с виду! Как она посмотрела на мою сестру! Это не взгляд, а сущий удар кинжалом!

– Иоланта давно и полновластно царила в здешних краях, – пояснил маркиз, – а быть низложенной никому бы не понравилось. Ведь теперь преимущество явно на стороне баронессы де Сигоньяк.

Когда кавалькада вернулась в замок, в зале, где когда-то нищий барон, не имея никакой провизии, угощал актеров ужином из их собственных припасов, гостей ожидала обильная и изысканная трапеза. Осмотрев покой, гости пришли в восторг от его убранства. На тонкой льняной скатерти, где были вытканы геральдические аисты, мерцало тяжелое столовое серебро с гербом Сигоньяков. Несколько уцелевших предметов из старого сервиза были сохранены и добавлены к новой посуде, чтобы ее роскошь не резала глаз новизной. Таким образом древняя колыбель Сигоньяков внесла свою лепту в великолепие возрожденного замка.

Когда гостей позвали к столу, Изабелла заняла место, на котором сидела в тот знаменательный вечер, изменивший судьбу барона. Оба супруга, невольно вспомнив об этом, обменялись нежными улыбками, полными воспоминаний и надежд.

Близ буфета, где мажордом разреза?л на выдвижной доске жаркое мясные кушанья, стоял мужчина могучего сложения с широким и бледным лицом, окаймленным густой бородой. Одет он был в черный бархат, на его шее висела серебряная цепь, он с важным видом распоряжался лакеями, прислуживавшими за столом. А у поставца, загроможденного бутылками всех мыслимых форм и размеров, оплетенных и не оплетенных, неутомимо суетился на подагрических ногах чудаковатый человек с носом закоренелого пьяницы, с румяными от даров лозы щеками и лукавыми быстрыми глазками, прячущимися под изумленно изогнутыми бровями.

Случайно взглянув в эту сторону, Сигоньяк мгновенно узнал в первом трагика Тирана, а во втором – комика Блазиуса. Изабелла перехватила его взгляд и шепнула мужу, что, желая избавить обоих славных стариков тяжелой жизни бродячих комедиантов, она сделала одного из них управителем, а другого дворецким в замке Сигоньяк, так как должности эти спокойные и не требуют больших усилий. Барон тут же одобрил это решение.

В самый разгар трапезы, когда бутылки, стараниями Блазиуса, без задержки сменяли одна другую, Сигоньяк вдруг почувствовал, как что-то ощутимо ткнулось в одно его колено, а другое царапают острые когти, словно перебирая струны гитары и наигрывая знакомый мотив. Это Миро и Вельзевул пробрались в приоткрытую дверь, чтобы потребовать своей доли с пиршественного стола хозяина. Потрепав уши Миро и почесав безухую голову Вельзевула, барон щедро наделил их лакомыми кусками.

И что это были за объедки! Ломтики сочного паштета, крылышки куропаток, мясистые телячьи ребрышки и прочие прежде невиданные обоими деликатесы! Изголодавшийся Вельзевул не помнил себя от счастья и требовал все новых и новых подачек, а Сигоньяк с неистощимым терпением наделял ими обоих. Наконец, раздувшись, словно бочонок, и не имея сил даже мурлыкать, старый черный кот удалился в спальню, обитую фламандскими гобеленами, свернулся клубком на привычном месте и мгновенно уснул.

Отдавая дань вину, де Валломбрез не отставал от маркиза де Брюйера, да и соседи провозглашали тост за тостом за здоровье молодых супругов. Сигоньяк же, привычно воздержанный, лишь пригубливал свой бокал, ни разу так и не осушив его до дна. Наконец захмелевшие гости, пошатываясь, поднялись из-за стола и не без помощи слуг добрались до приготовленных для них комнат.

Изабелла, сославшись на усталость, ушла еще до того, как был подан десерт. Чикита, уже несколько месяцев исполнявшая обязанности горничной, с обычным молчаливым усердием помогла ей переодеться ко сну. За это время Чикита превратилась в юную девушку редкой красоты. Ее смуглое лицо слегка посветлело, не утратив, однако, той жгучей бледности, которую так ценят художники. Волосы, тщательно расчесанные, лежали гладко и были стянуты на затылке алой лентой, концы которой свободно падали на ее смуглую шею, на которой по-прежнему блестело ожерелье. Этот подарок Изабеллы стал для странной девушки символом ее добровольного рабства, своего рода обязательством, которое может разорвать лишь смерть. Она постоянно носила черное платье в знак траура по своей единственной любви.

Покончив со своими делами, Чикита удалилась, поцеловав, как обычно, руку госпожи.

Барон де Сигоньяк вошел в свою спальню, где провел столько одиноких ночей, отсчитывая долгие часы и вслушиваясь в жалобный вой ветра за ветхими окнами. Но теперь при свете китайского фонаря, висевшего под потолком, перед ним предстало милое лицо Изабеллы, выглянувшей из-за штофных занавесок. На нем светилась нежная и целомудренная улыбка любящей и любимой женщины.

Так осуществились мечты, которые Сигоньяк вынашивал, когда потеряв надежду снова встретиться с Изабеллой, смотрел на свою пустую и холодную постель взглядом, полным неизбывной тоски. Поистине, судьба знает, куда нас ведет!

Однако ближе к утру Вельзевул, всю ночь спавший очень беспокойно, сполз с кресла и с огромным трудом вскарабкался на кровать. Уткнувшись носом в руку спящего хозяина, кот попробовал замурлыкать, но вместо мурлыканья из его горла вырвался хрип. Проснувшись, Сигоньяк обнаружил, что Вельзевул лежит, безотрывно глядя на него и как бы умоляя о помощи, а его широко раскрытые зеленые глаза тускнеют и подергиваются мутной пеленой. Шерсть кота потеряла обычный шелковистый блеск и слиплась. Он весь дрожал и лишь с неимоверным усилием мог подняться на трясущихся лапах. Наконец он повалился на бок, судорожно вздрогнул несколько раз, испустил стон, похожий на жалобный призыв больного ребенка, и неподвижно вытянулся во всю длину. Предсмертный стон кота разбудил молодую женщину.

– Бедный Вельзевул! – удрученно проговорила она, поняв, что кот мертв. – Он столько лет терпел голод и холод, но так и не успел насладиться изобилием в замке Сигоньяк!

Сказать по чести, Вельзевул пал жертвой собственной жадности. Изголодавшийся желудок животного просто не справился с избытком пищи. Однако смерть кота болезненно поразила Сигоньяка. Он верил, что у животных есть душа, пусть и более простая, чем человеческая, но способная чувствовать и понимать. Со слезами на глазах и с болью в сердце барон бережно завернул беднягу Вельзевула в шелковый лоскут, решив похоронить его поздним вечером, чтобы эта церемония не показалась кому-нибудь смешной или кощунственной.

Как только стемнело, Сигоньяк взял заступ, фонарь и окоченевшее тельце Вельзевула в его шелковом саване. Спустившись в сад, барон поставил фонарь на землю и принялся копать углубление под кустом шиповника. Свет фонаря тут же привлек множество ночных насекомых, которые принялись порхать вокруг и биться о слюдяные оконца фонаря. В саду, за исключением освещенного пятачка, стояла непроницаемая темень. Лишь изредка краешек луны проглядывал сквозь рваные темные облака, да и вся обстановка казалась не в меру мрачной и торжественной для похорон кота.