Д-р Думплер. В которой вы принимали участие.

Элизабет Блаукремер. Да, принимала и все страшные истории рассказывала.

Д-р Думплер. Значит, лживая выдумка… По-вашему, лживо то, что все-таки могло быть правдой.

Элизабет Блаукремер. Да, лживая. Я пыталась что-нибудь узнать о Дмитрии, но так ничего и не узнала, ничего.

Д-р Думплер. Говорят, вы были активисткой Общества германо-советской дружбы?

Элизабет Блаукремер. Была. И вообще хотела остаться на востоке. Ах, если бы я там осталась! (Устало садится, плачет.)

Д-р Думплер. Вы добровольно хотели остаться в восточной зоне?

Элизабет Блаукремер. Да. Но моя мать полагала, что жить здесь будет легче. Мы получим возмещение за потерянное имущество, жилье, деньги, а главное, здесь были родственники, они были обязаны приютить нас. Но сначала мы попали в лагерь беженцев.

Д-р Думплер. Вот тогда и началось ваше заболевание. Поймите, мы хотим вам помочь, вылечить вас, сделать все, чтобы вы снова стали счастливой. Обе эти столь противоречивые истории являются исходной точкой, они определили вашу дальнейшую судьбу. Ваша мать и покойная сестра единодушно засвидетельствовали: это было изнасилование и убийство.

Элизабет Блаукремер. В том-то и дело, что они единодушно лгут…

Д-р Думплер. Но вы признаете, что и сами лгали.

Элизабет Блаукремер (возбужденно). Мы хотели выбраться из этого табора как можно скорее. А тут появился Блаукремер в составе комиссии его партии, он сделал мне предложение, дав на размышление день, и тогда мать сказала: «Прими, прими его предложение, и нам не надо будет ютиться у этой жадины, моего племянника Плоденховеля. Соглашайся, если потребуется, мы перейдем в католичество». (Тихо.) И, узнав, что Дмитрий с полковником исчезли бесследно, я согласилась.

Д-р Думплер. У вас еще были связи с восточной зоной?

Элизабет Блаукремер. К нам заехал друг Дмитрия Иван, хотя для него это было рискованно, но он приехал и сказал мне, чтобы я убралась как можно дальше на запад. (Тихо.) Тогда я стала женой Блаукремера, но вина за это лежит не на нем, на мне.

Д-р Думплер. Значит, ваш брак с доктором Блаукремером основан на лжи?

Элизабет Блаукремер. Конечно. (Холодно.) И с его стороны тоже. Он не был влюблен в меня, его привлек звучный дворянский титул. Он знал все, я все ему сказала о себе и Дмитрии. Знал он и о том, что меня не изнасиловали. Изнасиловал меня потом он. И использовал все, буквально все, чтобы получить церковный развод.

Д-р Думплер. Вы имеете в виду аннулирование брака, церковного развода не бывает.

Элизабет Блаукремер. Ладно, пусть аннулирование. Я никогда не понимала, в чем разница.

Д-р Думплер (строго). Разница в юридическом смысле. Церковного развода нет. Элизабет Блаукремер. Хорошо, пусть будет юридическая разница, но главная причина заключалась в том, что я не хотела иметь от него детей. Не хотела после того, как видела там (снова показывает на потолок) столько повешенных немецких детей. (Тише.) В документах о разводе, простите, об аннулировании вы можете…

Д-р Думплер. Епископальные акты для нас недоступны, мы не можем ими воспользоваться.

Элизабет Блаукремер (спокойно). Понятно, что не можете, но в них записано все так, как я вам рассказала. Разумеется, я не должна была выходить замуж за Блаукремера, я его разочаровала, а он разочаровался во мне. Я никого не виню, только жалуюсь: должна была, не должна была, но к нему у меня ничего нет и не было. Мне уже за пятьдесят, и единственное, что было, – это Дмитрий, а также мертвецы на балке в нашей конюшне и пол, залитый запекшейся конской кровью…

Д-р Думплер. Вам следовало бы умерить свою фантазию.

Элизабет Блаукремер. У меня нет ни капли фантазии. Может, в этом мое несчастье, а может, в этом и заключается моя болезнь. Стало быть, вам следует ее излечить. Фантазии у меня нет, только воспоминания, подарите же мне фантазию и радость.

Д-р Думплер. Позже в ваши воспоминания, я бы сказала, вплелись детали, которые могут быть лишь плодом фантазии. Именно из-за этих деталей трудно поверить тому, что вы сообщаете в связи с двумя главными потрясениями в вашей жизни.

Элизабет Блаукремер. Например?

Д-р Думплер. Вы говорили об уничтожении каких-то документов, о некоем прелате, который якобы хотел сблизиться с вами, о том, что доктор Кундт будто бы вломился к вам в спальню с разрешения вашего мужа, господина доктора Блаукремера.

Элизабет Блаукремер. Все это я видела наяву, как и тех повешенных. Все это было со мной. О прелате мне, наверное, не следовало рассказывать, ведь его напоили, они обожают так шутить, особенно над духовными лицами; я даже не рассердилась на беднягу – мне было его жалко… не надо было говорить об этом, так же как и о Кундте, тот, ухмыляясь, вошел в мою спальню, а за дверью в это время хихикал Блаукремер, сама слышала.

Д-р Думплер. Всё переживания сексуального характера. Должны же вы после столь горького финала вашей первой любви – предположим, это было так, как вы говорите, – и после безрадостных переживаний с молодым Плотцеком – предположим, и это было так, как вы говорите, – должны же вы после всего понять, почему мы предполагаем в вашем случае тип фантазии, соответствующий вашему психологическому опыту. И костер, то пламя, в котором якобы сожгли документы о Плоттере, – это же огонь, основной сексуальный символ.

Элизабет Блаукремер. Ваш аргумент можно и переиначить. (Доктор Думплер вопросительно взирает на нее.) Блаукремер не мог мною обладать, я ни разу ему не отдалась, и потому он подослал ко мне в спальню обоих – и прелата, которому незаметно подлили водки в пиво, и Кундта. Но оба не получили того, что хотели, потому что я принадлежу Дмитрию и останусь ему верна. А теперь о костре. У меня не было ни малейшего желания ехать с ними на этот пикник с охотой, но они потащили меня туда, и я сама видела, как они, пьяные, стояли вокруг костра и бросали в него йапки с документами. Доказать я ничего не могу, ничего. Но видеть видела.

Д-р Думплер. Если бы вы знали, чего только иным нашим гостям не довелось, по их утверждениям, увидеть, услышать и пережить.

Элизабет Блаукремер. Еще бы. Возьмите толстуху фрау Шветц и малышку Беббер. Шветциха трижды в день открывает свой сейф и пересчитывает деньги, двести пятьдесят тысяч, которые дал ей муж, чтобы она оставила его в покое, ибо он не может развестись. Это две с половиной тысячи стомарковых ассигнаций – пятьдесят пачек по пять тысяч каждая. Потом она пересчитывает их еще раз, потому что обсчиталась на пятьсот марок. Зачем он дал ей деньги, зачем?

А малышка Беббер стоит и стоит под душем целыми днями, боюсь, смоет с себя всю кожу. Потом она долго зовет Христа. Я знавала обеих в те времена, когда одна еще не пересчитывала деньги, а другая помышляла о чем угодно, только не о Христе – о танцах, теннисе, флирте, платьях. Это была безобидная милая блондиночка. Отчего она теперь взывает к Христу, отчего все время моется под душем и держит наготове кучу чистого белья? Знала я и их мужей – Шветца и Беббера. За что Шветц дал своей жене столько денег? Какое это имеет отношение к фантазии? (Громче, почти угрожающе.) А к кому мне взывать? Ведь Дмитрий вот уже сорок лет как мертв, и у меня не хватает воображения представить, как он теперь, уже шестидесятидвухлетний, переводит на русский язык Гёльдерлина. Таким я его не вижу и не могу взывать к нему – я видела его молодым, а сама уже давно не молода.

Д-р Думплер. Тем не менее вы долго жили с доктором Блаукремером в Гульсбольценхайме вполне благополучно.

Элизабет Блаукремер. Да, и временами мне это нравилось: болтовня за чашкой кофе, вечеринки, праздники стрелковых обществ; как страстная любительница танцев я ходила даже на балы пожарников, ну и на ярмарки, естественно. Все ради партии, которой это приносило голоса, хотя голосов и так хватало. Но Блаукремер считал, что праздники привлекают избирателей, а избиратели всегда нужны. Никто не требовал от меня переходить в другое вероисповедание, но я перешла. Блаукремер говорил: красивая, благородная прусская протестантская девушка – это чудесно, это почти экзотика. Но католичество мне нравилось, и я перешла в католическую веру и даже была довольна, что Блаукремер изменял мне с другими женщинами – лишь бы оставил меня в покое. Он хотел ребенка, а я спрашивала себя, как такой человек может желать детей. Я их не хотела, я постоянно вспоминала, как брат и дети Плотцека болтались на веревке…